Он говорил громко и привлек этим еще несколько любопытных. Он нарочно повторил два раза с насмешкой в голосе — господин Галдин.
Григорий Петрович не шевельнулся, только глаза его налились кровью и ослепли. Заглушающий все голоса гул взволнованной крови ударил ему в голову. Он стиснул зубы и размахнулся. Кто-то поймал его за руку в ту минуту, когда она готова была упасть на холеную щеку Ржевуцкого. Его отвели в сторону, окружили тесным кольцом. Опять он услышал крик и возгласы. Князь Лишецкий, державший его за руку, говорил, задыхаясь:
— Успокойтесь, все будет улажено, положитесь на меня. Я готов быть вашим секундантом… Мы проучим этих мерзавцев!
XLVI
Дуэль была назначена на следующее утро. Нужно было торопиться, потому что вся эта история разыгралась на глазах у всех и, несомненно, через несколько часов сделалась бы достоянием всего города. Могла вмешаться полиция, и вышло бы глупо. Князь Лишецкий всей душою, как и все, что он делал, вошел в свои обязанности секунданта. К вечеру все уже было готово: место за лагерями в лесу, условлен час, расстояние в двадцать шагов, выбраны пистолеты. Князь стал верным другом Галдина. Он восхищался им, называл его «настоящим доблестным дворянином», много раз повторял:
— Мы покажем этим панам, как зазнаваться! О, я уверен, он сбежит до лясу!
Григорий Петрович заранее на все согласился. Князь пришел к нему вечером и больше не отпускал его от себя до поздней ночи. Сначала ротмистр был рад этому, потом генерал ему наскучил.
Выйдя из предводительского дома на свежий воздух, Галдин сразу же пришел в себя и успокоился. У него точно сняли что-то тяжелое с сердца. Он почувствовал себя как нельзя лучше, бешенство оставило его, даже злоба к Ржевуцкому побледнела: дело было сделано, теперь все пойдет своим порядком, а он ничего другого и не желает,— его страшила только запутанность и неопределенность, все же точное его радовало. Он почувствовал, что проголодался, и с наслаждением позавтракал в «Бристоле». Откуда-то, неведомыми путями, в ресторане распространился слух о случившемся, посетители стали с любопытством оглядываться на ротмистра. Он сидел в своей голубой венгерке и ел как ни в чем не бывало. Нет, трудно было поверить, что этот человек будет драться на дуэли. Когда он заметил этот шепот и недоуменные взгляды, он поспешил расплатиться и выйти. Ему пришло в голову воспользоваться свободным временем, чтобы нанести визиты местной аристократии.
Он нанял лихача и поехал к губернатору. Воспоминание о поездке с Анастасией Юрьевной на лихаче месяц тому назад ни разу не пришло ему в голову. Он просто сидел на извозчике и тихонько посвистывал, жмурясь от солнца, теперь окончательно выбравшегося из-за туч, ласково гревшего остывшую землю.
Губернатор встретил его с распростертыми объятиями, его супруга, милейшая Эмма Оскаровна, интимно заговорила с ним по-французски, совсем как со старым знакомым. Она обрадовалась, увидев у себя гусара, и осыпала его массой незначащих вопросов, на которые он едва успевал отвечать. Они расстались большими друзьями. Потом побывал по очереди у корпусного командира, архиерея, вице-губернатора и других официальных лиц. Все встречали его очень любезно, он не заметил, как прошел день. Вечером они отправились с князем в кафе-ресторан. Собственно, уговорил пойти туда князь, а Галдин согласился на это, потому что все равно некуда было деваться. Генерал разошелся. Он сказал блестящую речь о полонизме в нашем крае и еще раз выругал Ахтырцева. Потом поднялся из-за стола и, подойдя к одной девице в красной шляпке, выпил за ее здоровье.
— Я пью за прекрасный пол и за нашу общую мать — Россию! — воскликнул он.
У него сверкали глаза, он выглядел молодцом.
— Вы бы могли быть главнокомандующим,— улыбаясь сказал ему Галдин, потом взял его под руку и увел в гостиницу.
Только наутро, разбуженный условленным стуком в дверь, Григорий Петрович ясно представил себе все, что случилось. Он лежал в кровати и припомнил все — с той минуты, как он увидал панну Ванду на похоронах и до решительной встречи его с Ржевуцким. Он говорил себе: «Все так и должно быть. Я люблю Ванду и поступал так ради нее. Я мог бы сделать и еще больше, если бы она только захотела. Конечно, я женюсь на ней, а раньше убью Ржевуцкого — так надо».
Как только он дошел до этой мысли, он сейчас же представил пана Бронислава и постарался вновь пережить все отвращение к нему, которое он испытывал раньше. Это ему удалось только тогда, когда он припомнил растерянное лицо Ржевуцкого во время его падения с лошади. Вид этого беспомощного побледневшего лица вызвал в нем былое негодование. Почему? Он не отдавал себе отчета, но, право, он теперь не жалел ничуть пана Бронислава. Да, да, он убьет его, как собаку, этого человека, который мог на одно мгновение растеряться, который мог оскорбить женщину и стать между ним и ею.
Он быстро вскочил с кровати и, так как ему кричал князь, чтобы он скорее собирался,— весело ответил:
— Сейчас, сейчас, мой милый генерал!
Они сели вместе на извозчика и поехали за город к лагерям. Туман еще не рассеялся, висел, густой и непроницаемый. Солнце еле-еле пробивалось сквозь его завесу, сырость пронизывала до костей.
Сейчас же вслед за ними подъехал к условленному месту автомобиль Ржевуцкого. С Ржевуцким вышел молодой человек, худой, высокий, но такой же изящный, как и пан Бронислав. Это был секундант — барон Рюгенау.
Ржевуцкий был в черном, наглухо застегнутом сюртуке с поднятым воротником и блестящем цилиндре. Несмотря на некоторую бледность, он имел очень спокойный и бодрый вид; глаза его смотрели прямо и решительно. Он первый подошел к Галдину и подал ему руку, приподнимая цилиндр.
Они учтиво раскланялись.
Григорий Петрович уловил вкрадчивый запах астриса, распространяемого его противником. Этот запах долго еще держался в редеющем тумане. Впервые Галдин подумал о том, как хорошо могут пахнуть духи. Он чувствовал их дыхание и тогда, когда их развели по местам и дали в руки пистолеты. Он подымал уже свою руку и все еще впитывал в себя этот знойный, волнующий запах. Он ударил ему в голову, как дурман, и вместе изменил ход его мыслей, совсем заставил забыть то, о чем он думал так упорно, лежа в кровати.
Григорий Петрович решил мгновенно:
«Нет, я не убью его, я собью с него его блестящий цилиндр».
И посмотрел на Ржевуцкого.
Тот стоял против него, черный и неподвижный в своем сюртуке, удивительно красивый на опаловой дали, пронизанной лучами тумана. Пан Бронислав также смотрел на Галдина, наводя свое дуло все выше, все выше.
Григорий Петрович улыбнулся ему; внезапно ротмистру стало необъяснимо весело. Он вдохнул еще раз слабеющий аромат астриса и, уловив команду «три», нажал курок.
Только сделав это, он вдруг понял, что пан Бронислав в то же мгновение поднял свое выхоленное лицо в презрительном и горделивом движении и этим изменил точку цели, а дуло пистолета в руках ротмистра осталось в том же направлении.
Один продолженный удар потряс воздух. Галдин почувствовал острую боль в руке, но не обратил на нее внимания; он устремился вперед, потрясенный мелькнувшей ему догадкой и еще не видя за дымом ничего перед собою.
XLVII
Ржевуцкий был убит, пораженный пулей в лоб. Его горделивое движение стоило ему жизни. Он даже не вскрикнул, потому что сейчас же упал замертво. Лицо его сохраняло спокойствие, губы не успели подняться и так и остались опущенными в презрительной гримасе, только темное пятно на лбу указывало путь смерти. Его сейчас же увезли в автомобиле.
Галдин и князь Лишецкий вернулись вместе. Они оба молчали. У князя было растерянное, опечаленное лицо, он избегал смотреть на Галдина. Григорий Петрович перевязал себе руку платком — весь голубой рукав его венгерки был залит кровью. Эта кровь казалась ему чужою, кровью пана Бронислава, он почти не чувствовал боли. Он был слишком подавлен, слишком ошеломлен случившимся. Не мог найти себе оправданий; понадеявшись на свой опыт в этом деле, на свое умение, он не рассчитал всех возможностей — и стал убийцей.
В конце концов судьба расправилась за него, но она управляла его рукою. Исполнилось его первоначальное желание — он оправдал себя перед панной Вандой — только разве могло это теперь радовать? Слишком все вышло нелепо, необъяснимо — впервые он себя почувствовал игрушкой в чьих-то руках, а это походило на беспомощность и принижало его, как всякая слабость.
Он приехал к себе в номер гостиницы и сел у окна, утомленный, точно после физических усилий. Он не мог ничего предпринять, не хотел ничего делать, против своего обыкновения — утратил волю. Он отдавался той силе, которая только сегодня завладела им,— силе обстоятельств, силе случая. Ясно почувствовал, что он себе не принадлежит и никогда не принадлежал. Точно сразу стал меньше, слабее. Теперь ничто его не могло оскорбить, ко всему он остался бы равнодушен. В дверь постучали. Галдин устало ответил:
