- Зачем? Кому я там сейчас нужна? Мешать вам? Я не привыкла быть в тягость. Чтобы меня терпели.
- Все ведь не так!
- Вы меня не переубедите, - отвечает мама.
Я смотрю на Леонида Петровича. Он меня спрашивал, обрадуется ли она.
Мама отдала нам старые папины часы. От отца осталось немного вещей. Он жил без вещей. Маленькие черные часы, которые заводились на семь дней, тикали твердо и ласково и светились в темноте, а тонкая секундная стрелка бегала в них, как живая, и никогда не останавливалась. Это были красивые надежные часы, как все связанное с папой. Он привез их с фронта. Они были сняты с разбившегося самолета, и он их заводил сам.
- Тебе не кажется, что Ленинград изменился? - спрашивал меня Леонид Петрович.
Да, пожалуй, хотя я не вижу Ленинграда.
Леонид Петрович считал, что все ничего, мы сейчас переживаем смутное время, оно кончится, мы перестанем быть сенсацией номер один среди предков, уедем к себе, переживем там смутное время...
Но и ему было не по себе. Это сближало нас.
В воскресенье его родители пригласили гостей.
- Переживем и это, - несколько неуверенно сказал Леонид Петрович. Смутное время пройдет. Что пройдет, то будет мило.
Я помогала Марии Семеновне накрывать стол на веранде. В это время она учила меня, как заставить ее сына работать без скидок на семейное счастье. Как создать у нас дома строгий рабочий режим, а важно завести такой режим с самого начала.
- Он талантлив. Много может сделать. Остальное зависит от вас, внушает мне Мария Семеновна. - Вы это понимаете?
Нет, не понимаю.
В черном костюме, в белой рубашке, с седыми висками, молчаливый, добрый, воспитанный, талантливый, ходит по дорожке в саду Леонид Петрович. "Может быть, что-то не так, неправильно, - думаю я, - что-то не так, как хотелось, но жизнь все-таки не такая плохая, и я постараюсь сделать все, что от меня зависит... А вот что это - все, хорошо бы знать".
Леонид Петрович подходит, улыбаясь, молча смотрит на нас и отходит.
- Конечно, если хотите, можно устроить вам перевод в Ленинград, ласково предлагает мне Мария Семеновна. - Петр Федорович может это сделать.
Она смотрит на меня, ожидая ответа. Хочет, чтобы я согласилась. Я думаю о моей маме.
Нам предлагают работать в почтенном академическом месте. Леониду Петровичу на втором этаже, а мне - на четвертом. Там на всех этажах работают такую работу, которая, как только готова, сразу в печать. Не так, как у нас, печатаемся раз в год, и только слово "внедрение" произносим как молитву.
Спокойная может быть у нас жизнь. Муж мой окончательно сформируется в милого чудака. Задатки у него есть. Ученый должен быть немного чудаком. Чтобы была возможность прикинуться непонимающим, когда не хочешь понимать, и незнающим, когда не хочешь знать. Правда, нечудаки процветают больше, чем чудаки, но зато чудаки толкают науку вперед.
Мария Семеновна смотрит на меня испытующе. Или это мне кажется. Я стала неспокойная и неуверенная, и все мне чего-то кажется и представляется. Одно бесспорно - мы можем жить и работать в Ленинграде, заниматься чистой наукой, а промышленность, внедрение можем оставить другим; эту черную, трудную, неблагодарную работу пусть теперь делают другие, с нас хватит. Мы внесли свой скромный вклад...
- Не будем беспокоить Петра Федоровича, - говорю я.
- Умничка! - восклицает Мария Семеновна веселым басом. - Если захотите, еще вернемся к этому разговору.
"Не вернемся", - думаю я.
Подъезжают машины, раздаются громкие голоса горожан, выбравшихся за город, мечтающих вообще всегда жить за городом. А моя мама не приедет, сослалась на нездоровье.
Я проявляю хозяйственное рвение, чтобы подольше оставаться на веранде.
- Идем, познакомлю тебя с Матвеем. - Леонид Петрович берет меня за руку.
Матвей, старый академик, у которого я когда-то училась, стоит на крыльце. Он не слушает объяснений Марии Семеновны, кто я, откуда, чем занимаюсь. Слушать ему уже давно ничего не интересно.
- Молодая дама, - говорит он то, что думает, видя меня. А он открыл два закона в химии, старый Матвей.
- Веселитесь. Танцуйте. Я надеюсь, вы не химик, а то химики - ужасно скучные люди. И плохо знают Пушкина, вот за что я не люблю химиков.
- Стареет Матвей, - говорит Леонид Петрович, когда мы отходим, - один остался, жена, Софья Дормидонтовна, умерла, плохо быть старым и одиноким. А ему, между прочим, не так и много.
- Сколько?
- Семь ноль. Как нашему Петру Федоровичу. Но наш орел.
Петр Федорович подзывает меня.
Я знаю три типа профессоров-экзаменаторов. Один ставит пятерку за то, что ты все честно выучила. Другой - за то, что ты молодая, и он когда-то был молодой, и все на свете ерунда, будь только порядочным человеком. А третий сидит за столом, вертит в руках твою зачетку, медлит задать вопрос, и ты уже знаешь: ничего хорошего не будет, он хочет от тебя невозможного. Он придумывает, что бы такое тебя спросить, и ты видишь эти вымытые профессорские щеки, и эту особую розовую седину, и узенькие от смеха глаза и уже знаешь, что он спросит тебя не по курсу, а что-нибудь _попроще_, что-нибудь такое _простое_, что потребует напряжения всех твоих сил, всей твоей памяти. И все будет зависеть от нескольких первых слов твоего ответа. Этот веселящийся старик экзаменует тебя не по праву, данному ему ректором, а по какому-то другому праву.
Петр Федорович - третий экзаменатор. И я все время жду его вопроса, но он его не задает. Но он тоже предлагает:
- Хотите попробовать остаться в Ленинграде, в нашем институте? Это... можно.
"Все нас искушают, - думаю я, - но мы не поддаемся".
Мария Семеновна говорит:
- Если мой сын будет бездельничать. Маша, звоните мне.
Леонид Петрович чокается с академиком и со своей мамой, обнимает за плечи каких-то деятелей, уже снявших пиджаки. И оглядывается на меня.
Потом он долго и почтительно слушает какую-то старую даму, что-то ей серьезно отвечает, а Мария Семеновна комментирует!
- Может быть воспитанным, если захочет.
Нигде не бывают так суровы и требовательны к своим детям, как в иных интеллигентских семьях.
Стол гудит, как самолет, гул то приближается, то удаляется, и иногда кажется, что стол летит. Я встаю, иду посидеть в ванной среди бутылок боржома. Хочется побыть одной. Мне жалко маму, все-таки она могла сюда приехать, мы предлагали, что привезем ее на такси. Она не захотела, сказала: "Считаю излишним".
Входит Леонид Петрович, садится рядом со мной на край ванны. Мне и его жалко и себя жалко, хорошо бы сейчас поплакать, но нельзя.
- Мы потом приедем в Ленинград еще? - спрашиваю я не очень вразумительно.
- Вас понял, - отвечает он ласково, - совпадает с моим желанием. Сейчас - уехать! Потом можно приехать еще сто раз.
"Все он понимает", - думаю я с благодарностью.
Возвратившись к себе, мы очень быстро переживаем смутное время. Мы даже не становимся сенсацией. Нас, конечно, поздравляют, но все в институте считают это естественным, говорят, что так и знали, ждали.
Только Роберт, сказав: "Браки совершаются на небесах", - смотрит на меня слишком внимательно, как человек, который сомневается в моем счастье.
"Смотри сколько хочешь, - говорю я про себя. - Можешь не сомневаться, все хорошо". Но видно, что его и маму я еще должна в этом убедить.
А по утрам мы, как все, идем в институт пешком и во дворе, у здания склада, расходимся в разные стороны.
В обеденный перерыв Леонид Петрович приходит ко мне в кабинет. Я закрываю дверь на ключ и на плитке варю в лабораторной посуде кофе. Он сидит, развалясь на диване, пьет кофе из химпосуды.
Если мне некогда или меня нет в лаборатории, Аля варит ему кофе в обеденный перерыв.
Каждый день из кучи дел, бумаг, звонков надо выхватить дела первоочередные, второй очереди, третьей, четвертой и определить последние, то есть те, которые я никогда не сделаю.
Скоро начнется новая полоса в нашей жизни, когда мы будем нарабатывать наш полимер. Это будет термостойкий полимер, лучший из полимеров, работы с ним хватит еще на тысячу лет.
Человек не бог и не может точно знать, какой получится полимер. У бога полимеры получались неплохо - дерево, хлопок. Наконец, самый трудный, самый сложный и самый удавшийся ему полимер - человек.
А жизнь идет и учит нас быть мудрыми и спокойными и не терять надежды.
Тережа я по-прежнему встречаю везде, где нам положено встречаться. Комиссия с ее грозными выводами прошла для него бесследно. Он остался таким же представительным товарищем в плотном коричневом костюме, сшитом недавно, но по моде начала пятидесятых годов. Лицо загорелое, большое, пепельно-серые волосы вьются крупно и круто, как вились, когда были блестящими и черными. Голосом своим он пользуется вполсилы, словно размеры аудитории и все наши масштабы сдерживают его. Я не знаю, каким человеком был Тереж в годы своего расцвета, что он знал, что умел тогда, но самообладание у него есть.
