может цыган или какой-нибудь лесной житель: в городе боялись мора: его боялись даже тогда, когда годами не было никаких его признаков: но старик, который вел себя, словно спятивший, всегда привлекал к себе пристальное внимание: но только тогда, когда я уже была далеко оттуда, в миле или даже двух, я узнала последний предмет, который бродяга вытащил из тележки — это была кувалда для обработки камня: я бросилась обратно к собору, но старик исчез: мальчишки тоже: видение рассеялось, словно я его сама придумала.
Я вернулась в наш старый дом: отец был там, у него все было в порядке, он сидел за столом: на крышке стола виднелся список имен: он тянулся вдоль того длинного края, где мы с братьями в детстве сидели за обедом: несколько имен вверху были перечеркнуты жирной линией: это те, кто остался должен мне за работу, сказал он, я их всех записываю, чтобы простить им долги, вот этим я уже простил, а те ждут своей очереди.
После этого прошло совсем немного времени — и мне в Болонью на быстром коне принесли известие о том, что он умер.
В моих снах отец всегда выглядел моложе, и руки у него были крепкие, как корабельные тросы.
Однажды он мне приснился и сказал, что ему холодно.
Но бывали и такие ночи, когда я не могла даже приблизиться ни к какому сну, плохому или хорошему, потому что между мной и снами падала теневая завеса действительности, тех вещей, которые я видела или делала сама, а также тех, какие я видела в себе, но не сделала.
Я вернулась в Феррару после его смерти и остановилась на дороге перед опустевшим домом (мой дядя умер, а братья, не пожелавшие унаследовать отцовские долги, исчезли и оставили дом мне): из дома напротив вышла незнакомая женщина, перешла улицу и вручила мне деньги, которые старый Кристофоро отдал ей, когда виделся с ней в последний раз, сказав: возьми, они мне больше не понадобятся.
Четыре монеты: женщина хотела, чтобы я взяла их себе.
(Я потеряла договор, который мы заключили с отцом: я потеряла письмо, которое ребенком послала ему: но я сберегла все четыре монеты и не расставалась с ними весь остаток жизни, до тех пор, пока все-таки умерла? умерла?)
Я закричала, сидя в кухне на ящике, покрытом полотенцами:
Ничего! Я не помню! Ничего!
В окно я увидела, как две служанки подпрыгнули от этого крика: Барто тоже чуть из собственной шкуры не выскочил. Я размахивала руками, как сумасшедшая: я перевернула чашу с Водой Памяти: она пролилась сквозь трещину в столешнице на пол: в дверях столпились перепуганные слуги Гарганелли: Барто поднял руку, останавливая их: он склонился надо мной и не сводил с меня глаз: а я смотрела сквозь него, как слепая.
Кто ты? спросила я.
Франческо… начал было Барто.
Ты — Франческо, проговорила я. А кто я?
Нет, Франческо — это ты, сказал Барто. Я — твой друг. Ты разве не узнаешь меня?
Где я? спросила я.
В моем доме, сказал Барто. На кухне. Франческо! Ты здесь бывала тысячу раз.
Мой рот открылся: я позволила лицу стать совершенно пустым: потом подняла со стола руку, мокрую от пролитой воды: и посмотрела на нее так, словно впервые вижу руку и не знаю, что это такое.
Это я, сказал Барто. Бартоломео Гарганелли.
Что это за место? спросила я. Кто такой Бартоломео Гарганелли?
Барто побледнел, как осенний туман.
О Господи, Пречистая Мадонна, все ангелы и младенец Иисус! воскликнул он.
Кто такие Господь, Мадонна и младенец? спросила я.
Что я натворил! вскричал он.
А что ты натворил? спросила я.
Я попыталась встать, а потом как бы забыла, зачем человеку ноги и рухнула со своего сиденья на пол: у меня вышло очень убедительно: да только в кармане у меня стало мокро: разбились яйца.
Чтоб вам пусто было! выругалась я.
Франческо? вопросил Барто.
Кажется, прошло, вымолвила я.
С тобой все в порядке? заволновался Барто.
На лбу у него выступил пот: он упал на скамью, словно вмиг обессилев.
Ах ты шельма! Наконец проговорил он.
А потом добавил: Слава тебе, Господи, Франческо!..
Я поднялась на ноги: на моей куртке и на всей остальной одежде с той стороны, где находился карман, яйца оставили большущее мокрое пятно.
На минуту, сказал он, для меня случился конец света.
Я засмеялась, и он вслед за мной: я запустила руку в карман и вытащила оттуда желток, который — о чудо! — уцелел в половинке скорлупы: остальные желтки перемешались со своими белками и скорлупой и повисли у меня на руке длинной слизистой прядью: я вытерла руку сначала о стол, а потом о щеки друга, который мне это позволил: потом я перевернула уцелевшую половинку скорлупы с желтком себе на ладонь и показала ему.
Оракул говорит, сказал Барто.
Совсем из головы вылетело, что в кармане яйца, сказала я.
Ну вот видишь! сказал Барто. Я же говорил — поможет.
Девочке не спится: а когда она все-таки засыпает, то мечется в кровати, как выброшенная на сушу рыба: по ночам я смотрю, как она извивается в полузабытьи или сидит в темноте своей комнаты неподвижно, и лицо ее при этом ничего не выражает.
Великий Альберти говорит, что когда нам приходится рисовать мертвых, мертвец должен быть неживым каждой своей частью, вплоть до ногтей, которые являются одновременно и живыми, и неживыми: он говорит, что когда мы рисуем живых, те должны быть живы во всем, вплоть до последнего волоска на голове или на руке: рисование, утверждает Альберти, это своего рода противоположность смерти: и хотя ему известно, что если с нас снять все, кроме костей, только Бог в силах снова сделать нас людьми, вернуть черепам лица в судный день — и так далее, и тому подобное, но в том, что я сейчас скажу, нет ни малейшего святотатства…
ведь так говорил Альберти, и это правда…
в точности так же множество людей могут взглянуть на картину и увидеть на ней живой, как само солнце, чей-то образ, тогда как тот, кто там изображен, уже сотни лет не живет и не дышит.
Альберти — тот, кто научил нас строить тело, опираясь на голый скелет: а значит, процесс рисования или живописи позволяет перехитрить смерть, рисуйте, писал он, любое существо, выделяя каждую его кость и наращивая на ней мышцы, а затем покрывайте их всей необходимой плотью: и это обрастание костей
