бордюра учителя, строгие, словно новоанглийские церкви, выкрикивали команды.
— В этом году сирень расцвела вовремя, — сказала Энни. — Иногда не успевает. Никогда не известно заранее.
— Правда? — равнодушно произнес Дюран.
Один из учителей дунул в свисток. Парад остановился, и Дюран увидел, что прямо на него, высоко поднимая колени, наступает дюжина ребятишек с расширившимися глазами и охапками сирени в руках. Он посторонился.
Горнист фальшиво протрубил церемониальный сигнал.
— Трогательно, правда? — прошептала Энни.
— Да, — ответил Дюран. — Это бы и у памятника слезу выдавило. Но значит ли это для них что-нибудь?
— Том! — окликнула Энни мальчика, который только что возложил цветы. — Почему ты это сделал?
Мальчик виновато оглянулся.
— Что сделал?
— Положил туда цветы, — сказала Энни.
— Скажи: чтобы отдать дань памяти доблестному воину, который пожертвовал своей жизнью, — подсказала учительница.
Том беспомощно посмотрел на учительницу, потом перевел взгляд на цветы.
— Разве ты не знаешь? — спросила его Энни.
— Знаю, конечно, — выдавил наконец Том. — Он умер, чтобы мы жили свободно и счастливо. И мы благодарим его, приносим цветы, потому что он совершил хороший поступок. — Мальчик посмотрел на Энни, недоумевая, почему она спрашивает. — Это все знают.
Полисмен завел мотоцикл. Учителя собрали подопечных и снова выстроили их в колонну. Парад двинулся дальше.
— Ну, майор, — сказала Энни, — не жалеете, что пришлось поприсутствовать еще на одном параде?
— Да, и вправду, — пробормотал Дюран. — Это же так просто, черт возьми, но это так легко забыть.
Глядя на этот простодушный парад под сиреневым цветочным облаком, он вдруг ощутил вкус жизни, красоту и значимость мирной деревни.
— Может, я никогда не осознавал… никогда не имел случая осознать… что войны ведутся ради этого. Вот этого сáмого. — Он рассмеялся. — Ну, Джордж, старый бродяга, — сказал он, обращаясь к мемориальной площади Джорджа Пефко, — разрази меня гром, если ты не стал святым.
Былая искра вспыхнула в нем вновь. Майор Дюран, вернувшийся с войны, почувствовал себя человеком.
— Могу я предложить вам, — обратился он к Энни, — пообедать со мной, а потом, может быть, совершить прогулку на моем катере?
© Перевод. И. Доронина, 2021
В один из дней 1944 года, в разгар царившего на передовой хаоса, я был ошеломлен новостью: меня назначили батальонным переводчиком, Dolmetscher, так сказать, и определили на постой в дом бельгийского бургомистра, находившийся в пределах досягаемости артиллерийских орудий линии Зигфрида.
Прежде мне никогда и в голову не приходило, что я обладаю умениями, необходимыми для этой профессии. Идея сделать из меня толмача осенила мое начальство, пока я ждал перевода из Франции на фронт. В студенческие годы я механически заучил наизусть первую строфу «Лорелеи» Генриха Гейне, слыша, как ее повторяет мой сосед по комнате, и тупо твердил эти строчки, когда работал в границах слышимости своего батальонного командира. Полковник (гостиничный сыщик из Мобила) спросил своего заместителя (торговца мануфактурой из Ноксвилла), на каком языке написаны эти стихи. Заместитель не спешил с суждением, пока я не отбарабанил: «Der Gipfel des Berges foounk-kelt im Abendsonnenschein». Тогда он сказал:
— Кажись, фрицевский, ну, кислокапустников.
Единственное, что я мог кое-как перевести с немецкого, это: «Не знаю, отчего мне так грустно. Душа волнуется. Из головы не идет старинное предание. Подул прохладный ветер. В тишине течет река. Над Рейном в красных лучах заката горит гора» [10].
Полковник считал, что положение обязывает его принимать быстрые и жесткие решения. Перед тем как вермахту задали трепку, он принял несколько весьма удачных, но больше всего мне нравилось то, которое он принял в достопамятный день. Он пожелал узнать:
— Если это язык фрицев, какого лешего этот парень возится с ведрами?
Два часа спустя ротный писарь сказал, чтоб я бросал свои ведра, потому что с этого дня меня назначили батальонным переводчиком.
Вскоре после этого поступил приказ о передислокации. Начальство слишком спешило, чтобы выслушивать мои признания в некомпетентности.
— Да хватит нам твоего немецкого, — сказал заместитель командира. — Там, куда нас посылают, будет не до разговоров с фрицами. — Он ласково похлопал по моей винтовке и сказал: — Вот она тебе поможет переводить.
Заместитель, который всему, что умел, научился от полковника, вбил себе в голову, что, раз американская армия только что побила бельгийцев, меня следует поселить к бургомистру, чтобы тот не вздумал водить нас за нос.
— А потом, — заключил заместитель, — все равно ж нет никого, кто по-ихнему чешет.
Я ехал на ферму бургомистра в кузове грузовика с тремя обиженными пенсильванскими голландцами, которые несколькими месяцами раньше претендовали на должность переводчика. Когда я объяснил, что я им не конкурент и что меня вытурят с должности в двадцать четыре часа, они смягчились настолько, что поделились со мной интересной информацией: по-немецки я называюсь Dolmetscher, толмач то есть. Они также по моей просьбе дословно перевели мне «Лорелею». Теперь у меня в запасе было около сорока слов (словарь двухлетнего ребенка), но я совершенно не умел соединять их в предложения, так что не смог бы попросить и стакан холодной воды.
С каждым оборотом колеса я засыпáл их вопросами: «Как по-немецки “армия”?.. Как спросить, где туалет?.. Как сказать “мне плохо”?.. Хорошо?.. Брат?.. Туфля?..» Мои флегматичные наставники притомились, и один из них вручил мне брошюрку, призванную облегчить общение по-немецки солдату в окопе.
— Там в начале не хватает нескольких страниц, — предупредил он меня, когда я выпрыгивал из кузова у каменного дома бургомистра. — Я их на самокрутки пустил.
Стояло раннее утро, когда я, постучав в дверь бургомистра, стоял на пороге, как ждущий выхода на сцену статист, у которого в пустой голове вертится одна-единственная реплика. Дверь распахнулась.
— Dolmetscher, — выпалил я.
Бургомистр, старый, худой, в ночной рубашке, сам проводил меня в выделенную мне комнату на втором этаже. Жестами, мимикой и словами он выражал свое гостеприимство, так что мое вставляемое время от времени «danke schön [11]» пока казалось вполне адекватной реакцией переводчика. Я был готов продолжить беседу фразой: «Ich weiss nicht, was sol les bedeuten, dass ich so trauring bin [12]». После этого, как я полагал, он отправился бы обратно в постель, уверенный, что имеет дело с бегло говорящим по-немецки, хотя и исполненным Weltschmertz [13]
