Года через три Мюллер стал заметно стареть, морщины прорезывались глубже и глубже - он опускался; уроки не шли (несмотря на то, что он на немецкий лад был очень основательно учен). Зачем он не ехал в Германию? Трудно сказать, но вообще у немцев, даже у таких неэгстовых патриотов, как Мюллер, - делается, поживши несколько лет вне Германии, непреодолимое отвращение от родины, что-то вроде обратного Heimweh227, В Лондоне он не мог свести концов. Длинная масленица, длившаяся около десяти лет, кончилась, и суровый пост захватил добродушного буммлера; потерянный, вечно ищущий захватить денег, кругом в маленьких долгах - он был жалок и становился диккенсовским лицом, - все еще доканчивал "Эрика", все еще мечтал, что продаст его и заслужит разом талеры и лавры... но "Эрик" был упорен и не оканчивался, и Мюллер, чтоб освежиться, дозволял себе, сверх пива, одну роскошь - plaisir train228 в воскресенье. Он платил очень дешево за большие пространства и ничего не видал.
- Я еду на Isle of Wight229, взад и вперед (помнится 4 шилл.), и завтра утром рано буду опять в Лондоне.
- Что же ты увидишь там?
- Да, но зато четыре шиллинга...
Бедный Мюллер, бедный буммлер!
А впрочем, пусть он ездит в Рейд, не видавши его; лишь бы также не видал будущего: в его гороскопе не осталось ни одной светлой точки, ни одного шанса. Он, бедняга, безотрадно и бесследно исчезнет в лондонском тумане.
<ГЛАВА VIII>
Отрывок этот идет за описанием "горных вершин" эмиграции - от их вечно красных утесов до низменных болот и "серных копей"230. Я прошу читателя не забы(162)вать, что в этой главе мы опускаемся с ним ниже уровня моря и занимаемся исключительно илистым дном его, так, как оно было после февральского шквала.
Почти все описанное здесь изменилось, исчезло; политические подонки пятидесятых годов занесло новыми песками и новыми грязями. Истощился, притих, вымер этот низменный мир волнений и гонений; отстой его успокоился и занял свое место в слойке. Оставшиеся личности становятся редкостью, и я уж люблю с ними встречаться.
Печально уродливы, печально смешны некоторые из образов, которые я хочу вывести, но они все писаны с натуры, - бесследно исчезнуть и они не должны.
ЛОНДОНСКАЯ ВОЛЬНИЦА ШЕСТИДЕСЯТЫХ ГОДОВ231
Простые несчастья и несчастья политические. - Учители и комиссионеры. Ходебщика и хожалые. - Ораторы и эпистолаторы. - Ничего не делающие фактотумы и вечно занятые трутни. - Русские. - Воры. - Шпионы. Писано в 1856 - 1857
От серной шайки, как сами немцы называют марксидов, естественно и недалеко перейти к последним подонкам, к мутной гуще, которая оседает от континентальных толчков и потрясений на британских берегах и пуще всего в Лондоне.
Можно себе представить, сколько противуположного снадобья захватывают с собой с материка и оставляют в Англии приливы и отливы революций и реакций, истощающих, как перемежающаяся лихорадка, европейский организм, и что за удивительные слои людей низвергаются этими волнами и бродят по сырому, топкому лондонскому дну. Каков должен быть хаос понятий, воззрений у этих образцов всех нравственных формаций и реформаций, всех протестов, всех утопий, всех отчаяний, всех надежд, встречающихся в закоулках, харчевнях и питейных домах Лестер-сквера и его проселочных пере(163)улков. "Там, где, - по выражению "Теймса", - обитает жалкое население чужеземцев, носящих шляпы, каких никто не носит, и волосы там, где их не надобно, население несчастное, убогое, загнанное и которого трепещут все сильные монархи Европы, кроме английской королевы". Да, там действительно по public housaм232 и харчевням сидят эти чужие, эти гости, за джином с горячей водой, с холодной водой и совсем без воды, с горьким портером в кружке и с еще больше горькими словами на губах, поджидая революции, к которой они больше неспособны, и денег от родных, которых никогда не получат,
Каких оригиналов, каких чудаков я не нагляделся между ними! Тут рядом с коммунистом старого толка, ненавидящим всякого собственника во имя общего братства, - старый карлист, пристреливавший своих .родных братьев во имя любви к отечеству, из преданности к Монтемолино или Дон-Хуану, о которых ничего не знал и не знает. Там рядом с венгерцем, рассказывающим, как он с пятью гонведами опрокинул эскадрон австрийской кавалерии, и застегивающим венгерку до самого горла, чтобы иметь еще больше военный вид, венгерку, размеры которой показывают, что ее юность принадлежала другому, - немец, дающий уроки музыки, латыни, всех литератур и всех искусств из насущного пива, атеист, космополит, презирающий все нации, кроме Кур-Гессена или Гессен-Касселя, смотря по тому, в котором из Гёссенов родился, поляк прежнего покроя, католически любящий независимость, и итальянец, полагающий независимость в ненависти к католицизму.
Возле эмигрантов-революционеров эмигрант-консерваторы. Какой-нибудь негоциант или нотариус, sans adieu233 удалившийся от родины, кредиторов и доверителей, считающий себя тоже несправедливо гонимым, - какой-нибудь честный банкрут, уверенный, что он скоро очистится, приобретет кредит и капитал, так, как его сосед справа достоверно знает, что на днях la rouge234 будет провозглашена лично самой "Марьянной" - а сосед слева, - что орлеанская фамилия укладывается в Клермоне и принцессы шьют отличные платья для торжественного въезда в Париж. (164)
К консервативной среде "виноватых, но не осужденных окончательно за отсутствием подсудимого", принадлежат и больше радикальные лица, чем банкруты и нотариусы с горячим воображением, - это люди, имевшие на родине большие несчастья и желающие всеми силами выдать свои простые несчастья за несчастья политические. Эта особая номенклатура требует пояснения.
Один наш приятель явился шутя в агентство сватовства. С него взяли десять франков и принялись расспрашивать, какую ему нужно невесту, в сколько приданого, белокурую или смуглую, и проч.; затем записывавший гладенький старичок, оговорившись и извиняясь, стал спрашивать о его происхождении, очень обрадовался, узнав, что оно дворянское, потом, усугубив извинения, спросил его, заметив притом, что молчание гроба их закон и сила:
- Не имели ли вы несчастий?
- Я поляк и в изгнании, то есть без родины, без прав, без состояния.
- Последнее плохо, но позвольте, по какой причине оставили вы вашу belle patrie?235
- По причине последнего восстания (дело было в 1848 году).
- Это ничего не значит, политические несчастья мы. не считаем; оно скорее выгодно, cest une attraction236. Но позвольте, вы меня заверяете, что у вас не было других несчастий?
- Мало ли было, ну отец с матерью у меня умерли.
- О нет, нет...
- Что же вы разумеете под словом другого несчастья?
- Видите, если б вы оставили ваше прекрасное отечество по частным причинам, а не по политическим. Иногда в молодости неосторожность, дурные примеры, искушение больших городов, знаете, эдак... необдуманно данный вексель, не совершенно правильная растрата непринадлежащей суммы, подпись, как-нибудь...
- Понимаю, понимаю, - сказал, расхохотавшись, . Хоецкий, - нет, уверяю вас, я не был судим ни за кражу, ни за подлог. (165)
...В 1855 году один француз exile de sa patrie237 ходил по товарищам несчастья с предложением помочь ему в издании его поэмы, вроде Бальзаковой "Comedie du. diable", писанной стихами и прозой, с новой орфографией и вновь изобретенным синтаксисом. Тут были действующими лицами Людвиг-Филипп, Иисус Христос, Робеспьер, маршал Бюжо и сам бог.
Между прочим, явился он с той же просьбой к Шельхеру, честнейшему и чопорнейшему из смертных.
- Вы давно ли в эмиграции? - спросил его защитник черных.
- С тысяча восемьсот сорок седьмого года.
- С тысяча восемьсот сорок седьмого года? И вы приехали сюда?
- Из Бреста, из каторжной работы.
- Какое же это было дело? Я совсем не помню,
- О, как же, тогда это дело было очень известно. . Конечно, это дело больше частное.
- Однако ж?.. - спросил несколько обеспокоенный Шельхер.
- Ah bas, si vous y tenez, я по-своему протестовал против права собственности, jai proteste a ma maniere238.
- И вы... вы были в Бресте?
- Parbleu oui!239 семь лет каторжной работы за воровство со взломом (vol avec ef fraction).
И Шельхер голосом целомудренной Сусанны, гнавшей нескромных стариков, просил самобытного протестанта выйти вон.
Люди, которых несчастья, по счастью, были общие и протесты коллективные, оставленные нами в закопченных public housax и черных тавернах, за некрашеными столами с джинуатером и портером, настрадались вдоволь и, что всего больнее, не зная совсем за что.
Время шло с ужасной медленностью, но шло; революции нигде не было в виду, кроме в их воображении, а нужда действительная, беспощадная подкашивала все ближе и ближе подножный корм, и вся эта масса людей, большею частью хороших, голодала больше и больше. (166)
Привычки у них не было к работе, ум, обращенный на политическую арену, не мог сосредоточиться на деле. Они хватались за все, но с озлоблением, с досадой, с нетерпением, без выдержки, и все падало у них из рук. Те, у которых была сила и мужество труда, те незаметно выделялись и выплывали из тины, а остальные?
