Справа, на камнях, служивших ступенями крыльцу, сидел плотный дворник с красным лицом, маленьким клочком бороды, в одной рубахе, босиком и в теплом плисовом пожелтевшем картузе. Делать ему было ровно нечего; он глазел по сторонам, зевал, снимал картуз и тотчас же надевал снова, поправляя его кивком головы.
Мимо идет маленькая, трехлетняя девочка.
— Здластуйте, дяденька…
— Здрастуй, здрастуй, любезная, — говорит дворник. — Куда бежишь?
— Домой…
— Домо-ой? Н-да-а… За что ж это так домой-то?
— Нада…
— Да-да-да, — надобно… Вот так умница! Стало быть, требуется? Так!.. Ну, что же, башмаки-то сшили?
— Нет еще…
— Еще не сшили? Скажите на милость…
Девочка припала плечом к углу крыльца, смотрела в землю и, упершись пальцем в дерево, вертела им, словно штопором, и говорила:
— Еще не готова…
— Цсссс… Ах, разбойники! Да что же это они… А ты вот что, Дуняшь… Поди-кось сюда, поди… Ты вот как: пойдешь ты к Петру Петрову, скажи ему: Иван, мол, Иваныч приказывал хоррошие башмаки сшить…
— Сказу…
— Скажи, мол, приказывал, чтобы мне башмаки в лучшем виде… Ах вы, мол, разбойники этакие!.. Деньги брать ваше дело… Нешто так можно? Рази, мол, это годится?
— Сказу…
— Чтоб за первый сорт башмаки были… Мол, Иван Иваныч приказывал — строго… Чтобы живо… Так и скажи: Ах вы, анафемы! — и т. д.
Посреди улицы, то есть шоссе, двигалась целая толпа коротконогих, с низким брюхом и огромными головами, деревенских мальчишек, прижав ко рту кулаки с притиснутой внутри их травой, они оглашали воздух самыми пронзительными звуками. Дворник обратил внимание и на них.
— Эй ты, рыжий… Федька? Поди сюда!
Федька подбежал.
— Что это, ребята, дивлюсь я, попусту вы горланите? Наперегонки, что ли бы… или как-нибудь… А то что ж без толку-то?..
Ребята становились честь-честью в шеренгу; в качестве лошадей принимались ржать, толкать друг друга коленом в бок — то есть бить задом, и все запаслись длинными хворостинками, приготовляясь погонять лошадей, то есть себя.
— Н-но? — спрашивал дворник, — готово? Раз, два… пущай!
Ребята сразу огорошивают себя хворостинками по ногам и бросаются вперед стремглав, скашивая набок голову и вскидывая ногами в сторону.
По шоссе мчался тарантас с заливавшимся колокольчиком.
— Не хотите ли, — сказал Семен Матвеич: — пройти тут недалеко — в контору… к лесникам?
— Пойдемте.
В сенях встретился дьякон, он стоял против жены, грозил ей пальцем и шопотом говорил:
— Так смотри же — ни капли! То есть ни единой росинки… Нету, да и только… как угодно… Выпьет рюмку, его не удержишь… Просто-напросто, — мол, ни денег нету, ни послать никого… н-н-нельзя…
— Все опасаюсь за Никитича, — добавил он, обращаясь к нам.
Мы пошли чрез огород.
В тени низенького, расплюснутого сарая лежал Никитич в расстегнутом полукафтанье, открывавшем грязную, потную узенькую рубаху. Он был совершенно трезв — причесан, конфузлив и молчалив. Года научили его прятать эту конфузливость под каким-то насильственным смехом, который, впрочем, сразу давал знать, что ему вовсе не смешно… Дьякон, разъяснявший эту конфузливость и молчаливость желанием выпивки, старался отвлечь мысли Никитича от такого соблазнительного предмета и поэтому занимал самыми разнообразными разговорами: то начинал он рассказывать содержание какой-то превосходной проповеди, в которой он как на грех забыл всю середку, то заводил речь о какой-то битве с поляками, причем тоже плохо помнил, в чем дело. Но скоро истощился предмет разговоров, и настало тупое молчание.
Никитич лежал и молча гладил рукою волосы назад; глаза его, смотревшие в сторону, были как-то упорно вдумчивы.
— А что, отец дьякон, — произнес он вдруг, как бы вследствие долгой, решившейся только теперь думы: — что я вас хочу спросить: как вы посоветуете? хочу я владыке прошение подать…
Дьякон соображал…
— По крайней мере, что-нибудь уж одно… хоть бы знать, что я такое?.. Ей-богу…
— Что ж, прошение — ничего, — подумав, вяло заключил дьякон…
Мы постояли еще здесь с минуту и пошли в контору.
Успенский крайне строго относился к своим "пробам пера", и очень немногие из произведений первой половины 60-х годов попали и издания его "Сочинений". В настоящем разделе печатаются лишь несколько таких ранних очерков и рассказов первых лет литературной деятельности писателя. Эти произведения расширяют представление о творческом облике писателя тех лет и свидетельствуют о тематическом и жанровом разнообразии его сочинений.
НАРОДНОЕ ГУЛЯНЬЕ В ВСЕСВЯТСКОМ
Печатается по журнальному тексту: "Зритель общественной жизни, литературы и спорта", 1863, № 21. При жизни писателя очерк не перепечатывался.
Это произведение является самым ранним из описательно-бытовых очерков Успенского, в которых даются небольшие жанровые сцены московских городских и пригородных народных гуляний и празднеств. Успенский удачно передает здесь говор толпы и приводит отрывки разговоров солдат, мещан, мастеровых, крестьян, подчеркивая своеобразие речи каждого из персонажей. Этнографическое значение всех этих сценок увеличивается обильным введением отрывков из различных песен: наряду со старинной деревенской песней приводятся и куплеты "новых песен" с городской тематикой и романсной мелодией и частушками, появление которых писатель зорко подмечает уже в 60-е годы.
Некоторая описательность очерка, возможно, объясняется и тем, что Успенский писал его по заданию редактора второстепенного журнала "Зритель", заполнявшего страницы своего издания поверхностными отчетами и обзорами внешних сторон повседневной уличной, театральной и спортивной жизни Москвы.
Однако эти картинки из народной жизни, написанные еще неопытным пером ("Народное гулянье в Всесвятском" является третьим печатным произведением Успенского), важны тем, что они свидетельствуют о демократических тенденциях писателя в первых же его рассказах; эти очерки подготовили и будущего блестящего мастера в изображении массовых народных сцен.
Стр. 362. Семик — древний народный праздник поклонения душам умерших, справлявшийся в четверг на седьмой неделе после пасхи; сопровождался различными гаданиями и обрядами.
— Калибер — извозчичьи дрожки.
Стр. 363. Пехтерь — веревочная корзина для сена.
Стр. 364. Самокат с коньками — карусель.
Стр. 365. Кринолин — старинная широкая юбка на тонких обручах.
ГОСТЬ
Печатается по сборнику: "В будни и в праздник. Московские нравы. Гл. Успенского. Издание В. Е. Генкеля. СПБ., 1867".
Впервые рассказ напечатан в московском журнале "Зритель общественной жиени, литературы и спорта", 1863, № 24; при перепечатке в сборнике Успенский сделал некоторые сокращения и внес мелкие стилистические изменения, улучшившие текст с художественной стороны.
Рассказ "Гость" написан на основании наблюдений чиновничьей жизни в Чернигове, где писатель прожил все лето 1862 года. Этот рассказ замечателен тем, что здесь впервые в творчестве Успенского появляется крестьянская тема. Хотя о трагическом положении крестьянина и его семьи лишь мимоходом упоминается в разговорах чиновников, беседующих о своих мелких будничных делах, именно на фоне этих пустых разговоров особенно ярко выступает в рассказе образ забитого, замученного нищего крестьянина.
В ДЕРЕВНЕ
(Летние сцены)Печатается по журнальному тексту: "Русское слово", 1864, VIII. При жизни Успенского очерк не перепечатывался.
В творчестве Успенского это произведение обращает на себя внимание потому, что здесь, несмотря на кажущуюся мимолетность и случайность записи впечатлений путешествующего человека, Успенский глубоко и типически верно показывает жизнь пореформенной деревни и полную беззащитность, растерянность и беспомощность крестьян, обреченных правительством, как говорит автор, на "повсеместное объегоривание".
Интересным в очерке является выпад Успенского против "записных литературщиков" либерального толка, которые, вместо того чтобы сказать обществу правду "без прикрас" о положении крестьянина, пишут модные "забористые драмы из народной жизни" с романтическими сюжетами. В очерке имеются описания природы, редко встречающиеся в творчестве Успенского.
Стр. 384. Таксатор — лесовод, специалист по определению количества и качества древесных насаждений.
— Алидада — счетная линейка; употребляется в инструментах, служащих для измерения углов при геодезических и астрономических наблюдениях.
Стр. 390. Сулея — бутыль.
