Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот - это я?
Разве мама любила такого,
Желтосерого, полуседого
И всезнающего, как змея?
(Вл. Ходасевич)
Но если "Я" есть величина, постоянно претерпевающая всяческие изменения, то почему человеку свойственно испытывать синдром Джимми, хлопоча о каких-то дополнительных превращениях? Потому, наверно, что внутренний процесс обновления творится подспудно, неявно и слишком растянут во времени, чтоб восприниматься как событие.
У каждого в жизни наступает момент, когда, устав от рутины, душа требует новизны любой ценой,
Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг - а иной.
(Вл. Ходасевич)
когда собственная оболочка начинает казаться тюрьмой, из которой надо бежать немедленно
Но иногда - другим бы стать, другим!
О, поскорее! Плотником, портным ...
(В. Набоков)
Однако если бы Господь Бог вздумал в такой момент поймать человека на слове и исполнить его желание, то вряд ли бы его осчастливил. Потому, что слова эти - крик души, жаждущей перемен, но при этом ни на секунду не забывающей о хрупкости и превратности земного существования:
Ни жить, ни петь почти не стоит:
В непрочной грубости живем.
Портной тачает, плотник строит:
Швы расползутся, рухнет дом.
(Вл. Ходасевич)
Нет, не "гибели всерьез" хочет он, не потери себя ради нового имиджа, не утраты своего мира. Он хочет той новизны, которая так тяжело и так легко дается и которую шутя творит ребенок, строя фантастические замки из стандартного набора кубиков. В одной мудрой книге я прочла такой диалог:
- Всё в силе! - сказал он мне по секрету.
- Всё - в силе страсти! - добавил я и задохнулся.1
Страсть, жар души, вдохновение - вот что превращает привычную дыру в столе в темную пещеру, а обыкновенные щипцы для орехов - в Щелкунчика. Пока есть этот жар, в любом штампе таится новизна, как бабочка в коконе, как птенец в гнезде; за любым проеденным молью ковриком - дверца клада, а в задней стенке старого, пронафталиненного гардероба - счастливый выход в непознанное и непредсказуемое.
Жар души может преображать даже те штампы, которые существуют в словаре с пометкой "неодобрит". Именно это происходило со штампами, которыми "кормил" нас Брук, незабвенный учитель музлитературы в моей музыкальной школе. Худенький и маленький, он всегда являлся на урок с толстой, большой тетрадкой - неизменным предметом нашего неутолимого любопытства. Тетрадь содержала все, что, по его понятиям, полагалось знать о музыке. Словесные клише перемежались в ней музыкальными примерами, фиолетовые чернила - с красной тушью. Кое-что было подчеркнуто, кое-где стояли восклицательные знаки. "Когда они были поставлены?" - гадали мы. Об этой старой лохматой тетради ходили легенды. Говорили, что по ней когда-то учились некоторые преподаватели нашей школы. Особенность Брука заключалась в том, что, открыв тетрадь в нужном месте, он больше ни разу в нее не заглядывал, с точностью до буквы воспроизводя написанное. Да что там - до буквы! До запятой, до восклицательного знака. Да, да, до восклицательного знака! Речь его, состоящая из давно обкатанных шаблонных фраз, была настолько эмоциональна, что мы, как говорят англичане, висели у него на губах. Он то растягивал слова, то произносил скороговоркой, то выкрикивал, то шептал. Время от времени учитель присаживался к инструменту и, шлепая мимо клавиш, иллюстрировал только что сказанное. "Слышите?" - вопрошал он, пытаясь перекричать собственную игру, - "Вот главная тема, а вот побочная. Ля-ля, пам-пам-пам". Проделывая все это, Брук ни на секунду не разлучался с тетрадкой. От трогал ее, поглаживал, брал в руки, клал на колени, не забывая в нужный момент перевернуть страницу. Казалось, тетрадь служила ему аккумулятором, заряжая энергией, которую он столь безоглядно на нас тратил. "Обидели юродивого, отняли копеечку", - пел Брук надтреснутым фальцетом, и кадык ходил на его худой плохо выбритой шее. "Борис, а Борис, зачем ты убил царевича?" - выкрикивал учитель, судорожно прижимая тетрадь к груди. Я слушала его, и мурашки бегали у меня по спине. Его душевный жар, помноженный на нашу восприимчивость, творил чудеса.
"Всё - в силе страсти". А иначе как объяснить тот удивительный факт, что, несмотря на беспробудную скуку наших уроков литературы, на безнадежные клише, которыми изобиловал учебник Флоринского, согласно которому поэзия делилась на гражданскую и остальную, а любой персонаж являлся продуктом эпохи, - вся прочитанная мной тогда классика стала частью моей жизни. Проглотив положенную по программе "Войну и мир", я ходила, как потерянная. Реальная жизнь казалась куда более бледной, чем та, которой только что жила. О этот волшебный процесс превращения казенного списка рекомендованной литературы в нечто столь же интимное и от меня не отделимое, как собственное детство, в драгоценную и не подлежащую переоценке константу всей жизни. Несчастный Герасим, утопивший Му-Му, забытый в усадьбе Фирс, брошенный дочерью станционный смотритель, обиженный Печориным Максим Максимыч - все это пережито и оплакано. "Тебе нравится "Горе от ума"?" - спросил меня однажды сын. Как ответить на этот вопрос? Нравится ли мне дом, где я родилась, улица, на которой жила, двор, в котором выросла? Учась в пятом классе, я посмотрела пьесу "Грибоедов". Не знаю хороша ли была пьеса, но она меня потрясла. Потрясла настолько, что я влюбилась. Влюбилась во все сразу: в самого поэта, в его поэму, в его вальсы, в его Нину, в его судьбу. Поэму и вальсы я выучила наизусть, как и пьесу, которую видела несметное множество раз. Судьбу изучила по доступным источникам. Нашла на карте города Тавриз и Тегеран, с которыми была связана роковая миссия поэта. Совершила паломничество на соседнюю улицу, где в витрине маленького книжного магазина висел плакат, по краям которого располагались овальные портреты русских классиков. И наконец решилась на отчаянный шаг: позвонила в театр. К телефону позвали актера Левинсона. Выслушав мою взволнованную и сбивчивую речь, он поблагодарил меня за интерес к его работе и пригласил на спектакль, в котором тоже играл главную роль. Спектакль назывался "Правда о его отце". "О чьем отце?" поинтересовалась я и, поняв, что к Грибоедову пьеса отношения не имеет, потеряла к ней интерес. "Хочешь побеседовать с Лилией Гриценко?" - спросил Грибоедов. Я ответила сплошными междометиями. Вскоре в трубке раздался знакомый до мельчайших оттенков голос Нины Чавчавадзе. До чего же я любила этот голос и как хотела обладать таким же, чтоб тихонько беседовать с НИМ, грациозно облокотившись на крышку рояля, на котором он наигрывает свои вальсы!
Это загадочное понятие - шаблон. Что может быть шаблоннее тридцати трех букв алфавита и семи нот звукоряда, и что может быть непостижимее поэзии Пушкина и музыки Моцарта, сотворенных с помощью этих стандартных знаков? Каким образом простые нераспространенные предложения превращаются в бессмертные стихотворные строки:
Не пылит дорога,
Не дрожат листы ...
Погоди немного,
Отдохнешь и ты.
Что может быть обыкновеннее времен года, и почему первый снег, первая трава, весенняя гроза, падающий желтый лист - всегда откровение?
Казалось бы, все мечено,
Опознано, открыто,
Сто раз лучом просвечено,
Сто раз дождем промыто.
И все же капля вешняя,
И луч, и лист случайный,
Как племена нездешние,
Владеют речью тайной.
И друг, всем сердцем преданный,
Давнишний и привычный,
Планеты неизведанной
Жилец иноязычный.
Новизна и штампы - граница между ними размыта и подвижна, как между тьмой и светом:
И тьма - уже не тьма, а свет,
И да - уже не да, а нет.
(Г. Иванов)
Но что делать, когда внутренний свет начинает мигать и готов погаснуть, когда организм перестает вырабатывать вещество, способное преображать унылые штампы в нечто живое? Одну талантливую актрису как-то спросили: "Что вы делаете, когда вам плохо?" "Прихожу в отчаяние", ответила та. Эта возможность есть всегда. Но существуют ли другие?
Беда в том, что когда садится аккумулятор, требуется помощь извне. Когда задыхаешься "в однообразьи нестерпимом", нужно, чтоб кто-нибудь пришел и хоть на мгновенье выдернул тебя из опостылевшей рутины, как когда-то в мой десятый день рождения сделала мама, уведя меня с последних двух уроков в детский театр. Спектакля не помню совсем, потому что весь запас эмоций израсходовала пока спешила по непривычно тихому школьному коридору и безлюдным лестницам в пустой гардероб, торопилась по залитой солнцем улице, ехала в полупустом троллейбусе на любимом месте у окна и, жуя специально припасенные мамой бутерброды, думала о предстоящем представлении, вечерних гостях и подарках. Это было то самое счастливое "вдруг откуда ни возьмись", которое почти каждый испытал в детстве и, увы, далеко не каждый - во взрослой жизни.
