Присматриваясь к нему в течение последующих месяцев, я таки понял происшедшую с ним перемену. Раньше в нем были куда заметнее проявления поэтической натуры. Теперь - полагаю, после гибели Левского - он подчинил натуру жесткой воле и четкому разуму.
В комнате у него прибавилось стульев, резной ореховый шкаф доверху набит книгами. Книг множество: на кровать наброшено синее плюшевое покрывало, но и поверх покрывала тоже книги. Видно, что он обжил квартиру, устроился уютнее, чем обычно.
- Рассказывайте, - первое, что я слышу от него.
И я повторяю все, о чем уже рассказывал Добревым.
Он не перебивает, внимательно слушает, всматривается в меня.
- А вы не изменились, - говорит Ботев. - Я не был уверен, что вы вернетесь. Жизнь засасывает. Что собираетесь делать?
- Снова в вашем распоряжении. - вижу, что он колеблется. - Буду помогать вам.
- Мне?
Он никогда не придавал своей личности исключительного значения.
- Ну, не буквально вам, - лихорадочно ищу я другие слова, - болгарскому народу, славянам...
Последовал неумолимый вопрос:
- Чем?
- Выполнять любые поручения, перевозить литературу, доставлять переписку, оружие, могу вступить в какую-нибудь чету... - я замолкаю, не зная, что сказать еще.
- Чтобы погибнуть при первой же оплошности? - Ботев дружески улыбнулся. - Все теперь сложнее и ответственней, движение вступило в новую стадию. Смею думать, вы не готовы стать солдатом революционной армии. - Он заметил мой протестующий жест. - Пока еще не готовы, - смягчил он свое замечание. - Знаете, что я вам скажу, не обижайтесь только, но вот мой совет: продолжайте встречаться с нашими людьми, при случае оказывайте им ту или иную услугу, но главное - будьте свидетелем нашей борьбы. История нуждается в честных свидетелях не меньше, чем в непосредственных участниках.
Так он определил мою роль в событиях, очевидцем которых мне вскоре довелось стать.
Наступило лето. Все шло заведенным порядком. Я читал, занимался, так сказать, своим самообразованием, переводил из европейских газет заметки и корреспонденции о положении в Болгарии, случалось, составлял для газет обзоры текущих событий, пользуясь не очень-то складными письмами, получаемыми эмигрантами с родины... Ботев поощрял мои связи с болгарскими эмигрантами, и я частенько захаживал в кафе, где они собирались, и присутствовал при их нескончаемых спорах.
Смертью Левского национально-освободительное движение на какое-то время оказалось обезглавленным, но с каждым днем во мне росла уверенность в том, что преемником Левского становится Ботев.
Его самого я видел редко, он был поглощен налаживанием связей с Болгарией, поисками денежных средств, закупками оружия и переговорами с воеводами. Чаще я встречался с Каравеловым. Издаваемая им теперь газета называлась "Независимость", но в ней, на мой взгляд, не было того огня, каким зажигала читателей "Свобода". Ко времени моего возвращения в Бухарест ему исполнилось сорок лет. Он был старше Ботева, был признанным главой Революционного центрального комитета, казалось бы, ему и карты в руки, но в возглавляемом им комитете слов говорилось много, а дел делалось мало.
И все же ни у кого хоть мало-мальски знакомого с болгарскими делами не возникало сомнений, что близится народное восстание.
Беда заключалась в другом. Созданная Левским организация, охватившая чуть ли не все города и села Болгарии, была фактически разгромлена, и не находилось того, кто мог бы восстановить организацию, направить и возглавить стихию народного возмущения.
Каравелов был и умен, и талантлив, и честен. Когда несколько лет назад его избрали председателем комитета, силы национально-освободительного движения только начинали сплачиваться и оно очень нуждалось в ораторах и глашатаях, Каравелов находился на своем месте. Но теперь, в ситуации приближения народного взрыва, руководство движением было ему не под силу. Он по-прежнему издавал газету, писал статьи, участвовал в спорах, но все это были - слова, слова, слова!
Я часто заходил в знакомый дом, прячущийся в тени высоких каштанов. Каравеловы встречали меня приветливо, но говорить мне было легче с Натальей. Казалось, Любен утратил веру в собственные силы, и разговоры с ним постоянно заканчивались на безрадостной ноте, отчего руки опускались и делать уже ничего не хотелось. Рассуждая о будущем Болгарии, он обычно поминал Левского:
- Васил - и тот не смог ничего добиться. А его знала вся Болгария, и он знал каждого болгарина. Нам далеко до него.
- Он нам пример, - воскликнул как-то при мне Ботев в ответ на очередные минорные рассуждения Каравелова. - Мы идем по его пути и непременно дойдем до цели!
За последнее время Ботев превратился в настоящий сгусток энергии. Если Каравелов только рассуждал, да и рассуждал-то большей частью впустую, то Ботев предпочитал действовать и действовал.
Мне хотелось находиться как можно ближе к Ботеву. Не один раз предлагал я ему свою помощь. И всякий раз мягко, но решительно он ее отвергал. О недоверии не могло быть и речи, поскольку он бывал со мной довольно откровенен. И по-моему, он просто оберегал меня от опасности.
Как-то само собой вышло так, что по возвращении из России образ моей жизни изменился: я меньше проводил времени в бухарестских кафе, прислушиваясь к спорам извечных посетителей, - я уже наперед знал, от кого что услышу. Памятуя совет Ботева наблюдать и записывать, я стал хронистом происходящих в Болгарии событий, а точнее, хронистом деятельности Ботева и окружавших его людей. Конечно, знал я далеко не все, но наблюдал многое, а то, что от меня ускользало, пытался додумать и объяснить.
Вечера стал предпочитать проводить дома на половине хозяек. Нам ярко светила большая, висевшая над столом лампа. На столе стояла бутылка легкого вина. Мои хозяйки склонялись над своими вышивками, а я садился поближе к лампе и читал вслух какую-нибудь повесть или роман. Однажды затеял читать им "Накануне". Я прочел книгу в течение нескольких вечеров и, закончив ее, задал обычный, ничего не значащий вопрос:
- Ну как?
Йорданка ничего не ответила, только грустно улыбнулась. А Величка стиснула кулачки, подперла подбородок, уставилась на меня широко раскрытыми глазами и мечтательно заявила:
- Я тоже буду такой женой... - она вдруг покраснела и повторила с необычным для нее вызовом: - Такой же женой, как Елена.
Ночью, когда я ворочался в кровати, меня вдруг осенило: да ведь это мне - мне! - предназначались эти слова. И я порешил утром же объясниться с Величкой. Утром я, конечно, ничего не решился сказать Величке. Не решился сказать и на следующий день. Прошло еще немало дней, прежде чем мне удалось преодолеть свою робость.
Стояла отличная сухая осень. Было тепло и солнечно, почти как в июле. Рынки в Бухаресте были завалены виноградом, с треском лопалась зеленая оболочка каштанов. Все вокруг: жизнерадостная природа, изобилие фруктов, пенящееся вино нового урожая, - все благоприятствовало любви. И я решился.
- Величка, мне надо вам что-то сказать.
Мы вышли в сад позади дома.
- Величка... Я хотел бы... Я просил бы... Не знаю, как вам сказать...
- Чтобы я стала вашей женой? - с обезоруживающей простотой спросила Величка.
- Да! - воскликнул я с облегчением. - Да! Да!
- Поговорите с мамой.
- Но вы-то... Что скажете вы сами?
- Поговорите с мамой, - повторила Величка.
Она шагнула ко мне, едва коснулась моей щеки губами и тут же стремительно убежала.
Я неуверенно побрел в дом, точно к моим ногам привязали пудовые гири. Йорданка спешила мне навстречу.
- Мы бедняки, Павел, а вы...
- Да я все готов отдать, лишь бы Величка...
- Вот приедет Дамян, поговорите с ним. Что до меня, я не буду противиться.
С этого дня я считал Величку своей невестой, хотя ни любовных разговоров, ни поцелуев больше у нас не случалось, мы встречались лишь за ужином.
Впрочем, что это я о себе да о себе? Вернусь к хронике событий 1874 года.
Весной Ботев познакомил меня с Николаем Кодреану. Насколько мне известно, сын дьячка, служившего в одном из приходов Кишиневского уезда, наш ровесник, он, не доучившись в Кишиневской семинарии, какое-то время изучал медицину в Петербурге, там сблизился с русскими социалистами и вернулся в Румынию, как он говорил, поработать за идею румынского народа. В то лето вместе с ним мне не раз довелось переправлять недозволенные книги и газеты через румыно-русскую границу. Что удивительно, меня не только ни разу не задержали, но я никогда и ни в ком не вызвал ни малейшего подозрения.
В августе Ботев вошел в состав Болгарского революционного центрального комитета. Он предполагал, что объединение усилий всех руководителей ускорит подготовку всенародного восстания. Но ничто не могло преодолеть безучастность разочарованного, растерянного, безразличного после гибели Левского Каравелова. В сентябре вышел последний номер "Независимости". Каравелов прекратил издание газеты, которая определяла направление борьбы.
