Я завидую Вам: у Вас отличная почтовая бумага. Как здоровье Анны Ивановны? Желаю от всей души, чтобы оно было отличное. К сожалению, кроме этого пожелания, у меня нет ничего такого, что бы я мог преподнести Анне Ивановне.
Наше Общество искусств и литературы закатывает в субботу костюмированный бал. Рассчитывает выручить чистых тысяч десять.
Будьте здоровы. Богатейте материально, потому что душевно Вы уже и так богаты. Материально же надо спешить богатеть. Надо Вам завести еще магазины в Саратове, Казани, в Ростове-на-Дону и в Париже. Дело такое хорошее, из-за которого можно забыть даже о существовании Леона Толстого, который богаче Вас. Да хранит Вас аллах!
А. Чехов.
Ленской Л. Н., 15 или 16 февраля 1889*
600. Л. Н. ЛЕНСКОЙ
15 или 16 февраля 1889 г. Москва.
Многоуважаемая Лидия Николаевна, Ваша легенда мне очень нужна*; я втиснул ее в повестушку, к<ото>рая будет печататься летом*. Очень охотно возвращаю Вам право собственности, так как это возвращение не причинит мне ни малейшего ущерба: легендой я все-таки воспользуюсь. На один и тот же сюжет могут писать 20 человек, не рискуя стеснить друг друга.
Не был я у Вас на блинах по милости «Северного вестника», который прислал мне корректуру моей пьесы*. Нужно было торопиться, чтобы отослать корректуру с кондуктором курьерского поезда. Тяжела шапка Мономаха!*
На второй день поста, т. е. во вторник, я, буде Вы и Александр Павлович пожелаете, устрою у себя вечером «кислую капусту». Будут капуста, редька, маслины, постный винегрет, бобы и проч. Только с условием, чтобы А<лександр> П<авлович> выпил не меньше трех рюмок.
Рассказ про мальчика, убегающего ночью из больницы*, я пришлю Вам вместе с другими рассказами про детей, собранными в отдельный томик «Дешевой библиотеки» под заглавием «Детвора».
Суворин в письме кланяется. Я тоже Вам кланяюсь и прошу передать мой сердечный привет Александру Павловичу.
Душевно преданный
А. Чехов.
Сестра шлет поклон.
Ради создателя, не церемоньтесь с легендой. Даю Вам обещание написать эту легенду так, что даже А<лександр> П<авлович> ее не узнает, — стало быть, не стесняйтесь и отдавайте сюжет кому угодно.
Вами легенда прекрасно изложена. Если нужно, то я пришлю копию или даже самое письмо.
Евреиновой А. М., 17 февраля 1889*
601. А. М. ЕВРЕИНОВОЙ
17 февраля 1889 г. Москва.
17 февр.
Многоуважаемая Анна Михайловна!
Я зол на Вашу типографию, как аспид. У меня было в проекте провести масленицу в деревне*, и я рассчитывал, что корректуру «Иванова» я получу в воскресенье или понедельник и затем буду свободен, но вышло иначе: типография высылала мне корректуру по маленьким дозам, через час по столовой ложке; сегодня пятница (вечер), а четвертого акта и конца третьего я еще не получал и не читал — и таким образом всю неделю я прожил в Москве в ожидании корректуры. Добро бы я был неисправен и задерживал корректуру, а то ведь я спешил на всех парах, не щадя живота и высылая листы обратно в день получения их… Право, поневоле социалистом сделаешься и возропщешь на порядки.
Излив свой справедливый гнев, я прошу Вас извинить меня за то, что я так часто надоедаю Вам своим «Ивановым».
Я мало-помалу прихожу к убеждению, что авторам читать корректуру положительно необходимо.
Мои шлют Вам поклон. Желаю Вам всего хорошего и пребываю, как всегда, искренно преданным
А. Чехов.
В воскресенье я послал Вам с кондуктором корректуру I и ½ II акта и письмо на имя Крюковского*. Получили ли?
Киселевой М. В., 17 февраля 1889*
602. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
17 февраля 1889 г. Москва.
17 февр.
Я зол, как аспид, которому наступил на хвост нечистый дух. Я не имею права двинуться с места. Милые дамы «Северного вестника», вместо того чтоб прислать мне корректуру «Иванова» в прошлое воскресенье, высылают мне ее по кусочку в продолжение всей масленой недели. Так как мартовская книжка должна печататься не позже 20-го февр<аля>, то меня «умоляют не задерживать корректуру»*. Послал ругательное письмо, но от этого мне не легче. И так во всю зиму благодаря милейшим пьесам я ни разу не побывал в Бабкине. Покорно благодарю.
Лучшая детская писательница! Не увлекайтесь лестью косого Войнаховского и похвалами орловских поваров, бросьте литературу! Быть литератором — значит не знать покоя, не есть блинов, вечно ждать гонорара и никогда не иметь гроша в кармане. Воистину тернистый путь!
Мой «Иванов» продолжает иметь колоссальный, феноменальный успех*. В Питере теперь два героя дня: нагая Фрина Семирадского* и одетый я. Оба шумим. Но при всем том как мне скучно и с каким удовольствием я полетел бы в милое Бабкино!
Блиноеду-барину*, прекрасной Василисе и любезнейшему Котафею Котафеичу* мой нижайший поклон и пожелание отличного аппетита.
Елизавете Александровне, если она еще не забыла обо мне, тоже поклон.
Будьте здоровы, веселы и богаты.
Скажите Тышечке в шапочке* и с аришечкой, что в Бабкино я теперь буду ездить всегда не через Воскресенск, а через Духонино. Не желаю подвергать свою жизнь опасности. Погибать под выстрелом аршинного револьвера — не совсем приятно, особливо во цвете лет.
Ваш душевно
А. Чехов.
Леонтьеву (Щеглову) И. Л., 18 февраля 1889;*
603. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)
18 февраля 1889 г. Москва.
18 февраль.
Милый Жан, спасибо Вам за «Господ театралов», к<ото>рых я получил*. Один экз<емпляр> отдал брату-педагогу, другой присовокупил к своей публичной библиотеке (называю ее публичной, потому что она обкрадывается публикой очень усердно).
Вы в письме утешаете меня насчет «Иванова»*. Спасибо Вам, но уверяю Вас честным словом, я покоен и совершенно удовлетворен тем, что сделал и что получил. Я сделал то, что мог и умел, — стало быть, прав: глаза выше лба не растут; получил же я не по заслугам, больше, чем нужно. И Шекспиру не приходилось слышать тех речей, какие прослышал я. Какого же лешего мне еще нужно? А если в Питере найдется сотня человек, к<ото>рая пожимает плечами, презрительно ухмыляется, кивает, брызжет пеной или лицемерно врет, то ведь я всего этого не вижу и беспокоить меня всё это не может. В Москве даже не пахнет Петербургом. Видаю я ежедневно сотню человек, но не слышу ни одного слова об «Иванове», точно я и не писал этой пьесы, а питерские овации и успехи представляются мне беспокойным сном, от которого я отлично очнулся.
Кстати, об успехе и овациях. Всё это так шумно и так мало удовлетворяет, что в результате не получается ничего, кроме утомления и желания бежать, бежать…
Голова моя занята мыслями о лете и даче. Денно и нощно мечтаю о хуторе. Я не Потемкин, а Цинцинат*. Лежанье на сене и пойманный на удочку окунь удовлетворяют мое чувство гораздо осязательнее, чем рецензии и аплодирующая галерея. Я, очевидно, урод и плебей.
Пишу докторскую диссертацию на тему: «О способах прививки Ивану Щеглову ненависти к театру».
Вы пишете, что Буренин действует на Вас угнетающе*. Пусть так, но, ради создателя, не поддавайтесь этому чувству и не пасуйте перед великим критиком. Что бы он ни молол авторитетно о бесполезности нашего брата, о пишущих ради куска хлеба, он никогда не будет прав. На этом свете не тесно, для всех найдется место; мы не мешаем Буренину жить, и он нам не мешает. Вопрос же о том, кто на земле полезен и бесполезен, не Буренину решать и не нам. Не расходуйте Ваших нервов и душевной энергии на чёрт знает что.
Занимайтесь беллетристикой. Она ваша законная жена, а театр — это напудренная любовница. Или становитесь Островским, или же бросайте театр. Середины нет для Вас. Середина занята драматургами, а беллетристам таким как я, Вы, Маслов, Короленко, Баранцевич и Альбов, т. е. литературным штаб-офицерам, не к лицу вести борьбу за существование с обер-офицерами драматическими. Беллетрист должен идти в толпу драматургов-специалистов или генералом, или же никак.
Захотите пошалить — другое дело. Отчего не пошалить? Но, шаля, не следует делать очень серьезного лица и угнетать себя очень серьезными мыслями.
