диване с письмом на коленях. Неала телефонировала ему в контору, я слышала ее ирландский выговор в коридоре:
— Я не стала б вас беспокоить, сэр, но ваша жена больше часа сидит и не шевелится. Белая как простыня. Лучше бы вы вернулись.
Через открытое окно я услышала, как к дому подъехал автомобиль. В комнате слабо пахло лимонным маслом, которым Неала пользовалась при уборке, и дымом — в камине горел слабый огонь. Треснуло тлеющее полено, напугав меня, и в дымоход полетело облако искр. Я заметила, что канделябр, стоявший на каминной полке, сдвинут, а моя с девочками фотография, сделанная на Рождество, оказалась в книжном шкафу. Надо бы сказать Неале, чтобы она была повнимательнее — все должно оставаться на прежних местах.
Открылась дверь, и послышались тяжелые шаги Эмори. Я смотрела прямо перед собой.
— Прочти, — велела я, помахав письмом над подлокотником дивана.
Не обратив внимания на мой жест, он подошел к графину и налил себе скотча. Я никогда не замечала, чтобы он выпивал, но в последнее время он все время хватался за скотч. Я опустила руку, повернулась и посмотрела на мужа, почувствовав, как юбка цвета сливового джема обернулась вокруг ног.
— Налей мне тоже, пожалуйста.
Он застыл, не донеся стакана до губ. С любопытством посмотрел на меня. Я встретила взгляд его синих глаз, выдержав их напор. Эти глаза умели покорять девушек. Я давно это поняла. Эмори с дерзким выражением лица протянул мне свой стакан. Возможно, мое поведение могло его взволновать, но при иных обстоятельствах. Стараясь случайно не коснуться его руки, я взяла виски. Жгучая жидкость прокатилась по горлу, и я вдруг почувствовала себя увереннее. Я снова взмахнула письмом, как красной тряпкой перед быком:
— Читай. Это почти не больно.
Обычно я не говорила с мужем так смело и сейчас не могла понять, встревожило ли его это или заинтриговало. Он взял листок у меня из рук и посмотрел на огонь, словно раздумывая, не сжечь ли письмо. Потом достал из кармана очки и развернул листок.
Я уже прочитала письмо трижды, и каждый раз мне делалось больно от гнева, которым оно дышало, даже почерк Луэллы как будто возмущался.
Я слышала ее укоризненный голос так ясно, словно она стояла рядом. Она писала, что не раскаивается в том, что сделала, особенно после того, как мы наняли детектива для ее поисков. Сидни нашел работу, он помогает местному рыбаку, и они неплохо живут. Если бы мы волновались из-за нее, нам следовало бы приехать самим. Но нас, очевидно, волнует репутация семьи, на которую ей плевать. Луэлла не намерена возвращаться домой, и если мы не оставим ее в покое, она выйдет замуж за Сидни, просто чтобы позлить нас. Неужели мы не понимаем, что из-за этого она и сбежала? Из-за того, что мы стремились контролировать ее, а не понимать. А папа изменил свое поведение? Ведь она не делает ничего, чего не делал он. Она писала, что ей хотя бы хватило смелости восстать против него. И мы должны сказать Эффи, что старшая сестра просит у нее прощения: Эффи тут ни при чем. Луэлла ее любит, и они снова будут вместе. Она обещает.
Прощания не было, только торопливая подпись.
Эмори посмотрел на меня поверх металлической оправы очков. Синева глаз померкла.
— Когда наша дочь стала такой жестокой? — спросил он, осторожно снимая очки и пряча их в карман.
Я сама сходила с ума от злости. Луэлла не должна была мстить отцу за меня, не должна была меня позорить. Никого не касается, чем мужчина занят в свободное время. Если я закрываю на это глаза — таков мой выбор.
— По крайней мере, мы знаем, где она, и ты можешь съездить за ней. Я проверила расписание поездов. Сегодняшний поезд до Бостона прибывает в Портленд завтра в семь утра. — Обычно я не указывала ему, но обычно я и скотч днем не пила.
Эмори бросил письмо на столик. Он не разозлился, просто казался вымотанным и неуверенным в себе.
— Я не стану этого делать. Луэлла явно отказалась возвращаться домой, и я не собираюсь умолять свою дочь. Ты думаешь, она сможет прожить в кибитке всю зиму в штате Мэн? Осмелюсь предположить, что она вернется до первого снега. — Его самоуверенность уколола меня: он не сомневался, что я соглашусь с ним. Да и с чего бы? Разве я когда-то ему противоречила? Никогда. Вот и ответ. Порой я могла склонить его на свою сторону, если речь шла о девочках, но я никогда не задавала ему вопросов. Поначалу — потому что любила его. Потом — потому что не хотела знать правды.
Прикончив виски, я поставила стакан на кофейный столик. На драгоценном дереве (столик Тилдоны купили еще в XVIII веке) виднелся влажный след. Мне было приятно его оставить. Я встала, чтобы сходить за сигаретницей. Когда я вернулась, Эмори, чуть отклонившись назад, уставился на меня, наблюдая, как я закуриваю и швыряю сигаретницу на диван. Прокатившись по бархату, она звякнула о подлокотник.
Я глубоко затянулась и выпустила облачко дыма в сторону Эмори.
— Возможно, твоя дочь поймет, зачем возвращаться домой, если ты принесешь ей извинения за то, что сделал.
Это его удивило.
— Ты хочешь ей настолько уступить? Позволить диктовать условия? — Он ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, продолжая смотреть на меня. По крайней мере, он не заявил, что ему не за что извиняться.
Картинным жестом Эмори потянулся к моей руке, но я отвела его ладонь. Я не собиралась смягчаться. Я никогда не позволяла себе злиться на него, но теперь была зла.
— Я хочу знать, как ты намерен вернуть нашу дочь.
Его обычная тактика не возымела успеха, и Эмори подошел ко мне ближе. Думаю, он желал сближения.
— Чего ты от меня хочешь? Чтобы я запер ее на чердаке? Пригрозил лишить наследства? Она не вернется домой, пока не захочет.
— Может быть, это ты не
