пятая нога». Мама смеется, и каждый ее смешок вбивается в мою голову, словно ржавый гвоздь. «Небось, в Израи́ль уехал», – просыпается папа, лыбится, поддевает вилкой салями, пытается поймать ее ртом – салями плюхается на рубашку. «Шимпанзюка чертов, глаза б мои тебя не видели», – рычит мама. «А здравствуй, милая моя, – парирует папа, – а ты откедова пришла?»
«Твой-то не проздравил?» – на следующий день шепотком спрашивает бабушка (бабушка Новый год встречать не любит, спать ложится: «Всю ночь жрут, а потом беснуются», – говорит, сама же ни крошечки в рот не берет, как «повечеряет» часов в семь, – а вот «Рожество» празднует: в «церкву» ходит, свечечку ставит, кутьицу варит, правда, ни мама, ни папа это бабушкино рвение не жалуют и меня с нею в церкву не пускают: «Нечего девчонку с панталыку сбивать, и так пустёхонька, глядишь, последнее зернышко выветрится», – строжится мама; «Чем он помог-то тебе, боженька твой, темный ты человек?» – пустозвонит папа. «Молчи, антихрист! Cпаси и сохрани мою душу грешную Господи! Пенсию вон дал» (Боженька дал бабушке пенсию по утрате кормильца только недавно, а я научила ее «подпись подписывать» под ведомостью, которую приносит «письмоноска»)).
«Твой-то не проздравил? – шепотком спрашивает бабушка. Я опускаю глаза. – Эх, Танчишка ты Танчишка… Хошь, поворожим? – Я молчу. – Грех это, Господи помилуй, ну да ладно. Тридцать шесть картей четырех мастей, скажите всю правду». Бабушка раскладывает карты, прищуривает глаза, потом прикрывает рот ладошкой. «Ну?» – тереблю я ее за подол платья. «Дорога дальняя. И казенный дом. Ну и пес с им, – машет рукой, – добра-то!» Хватаю шубу, шапку, натягиваю валенки, хлопаю дверью. Бабушка не успевает и ахнуть. «А ну, вернись, собачье отродие! – швыряет мне в спину мама. – Вернись, я кому сказала!»
Но я уже далеко. «Небось, в Израи́ль уехал…» – квакает в моей голове. А я готова хоть в Израи́ль, хоть на улицу Плахотного, будь она неладна, хоть на край света… Остановка голая, ветер гоняет по обледенелой дороге мандаринную кожуру, обрывки мишуры. И ни одного автобуса. Я даже не знаю, как доехать до этого чертова Плахотного. Околела, ног не чувствую: в одних капроновых колготочках «фигуряю» («фигуряю» – так бабушка говорит) – замерзну, умру… Тормозит старенький «Жигуль». «Если вдруг рядом с вами останавливается машина, и незнакомый дяденька предлагает вам покататься, – недавно наставляла нас, девчонок, Степанида Мишка на «закрытом собрании» (Мишка так и сказала, «выпучив шары» и размазывая помаду по подбородку: «Так, мальчики свободны, а с девочками мы сейчас проведем “закрытое собрание”! – Мальчишки с радостным воем «Шубись!» выкатились на крыльцо и ждали нас, а когда мы вышли, пунцовые, взмокшие, особенно побагровела белесая Сусекина, бежали следом, кидали в нас снежками и орали: «А у Сусекиной месячные!» (орал Данька Пеньков: у него мама в больнице работает, он всё знает); «А Чуда родила!» (орал Заходер) – вот идиоты!), – если вдруг рядом с вами останавливается машина, и незнакомый дяденька предлагает вам покататься, ни в коем случае не садитесь, поняли?» – сифонила Степанида Мишка. «А к знакомому дяденьке можно?» – выкрикнула Лариска Кащенко и покосилась на Наташку Коровину: моя мама говорит, ее мать «гуляет с очередным полюбовником». «Только если рядом мама», – Степанида Мишка погрозила Лариске пальчиком – та засмеялась, поглядывая на Наташку. «А почему нельзя?» – округлила глазки наивная Кузя, ковыряя в носу. Даже правдолюбка Аленка цыкнула «ну ваще!» и поджала губки – косички подпрыгнули! Чуть «Ну да, Таня» не сказала… эх, Аленка… «А потому! – выпучила шары Степанида Мишка. – Потом поздно будет!» Степанида Мишка обвела нас взглядом и рассказала, как «одна девочка» (но мы-то знаем, что это Лукшина из шестого «Б») тоже вот недавно «прокатилась…» Степанида Мишка прикусила губу: рассказывать или не рассказывать? А мы видели, как она борется, как отчаянно размазывает помаду по подбородку, выпучивает глаза… «И нагуляла ребенка!» – выкрикнула наивная Кузя. Анька Шпакова давай креститься. «Шпакова! – побагровела Степанида Мишка. – Прекрати это святотатство!» Маленькая Анька опустила глаза, зашептала что-то (молитву, наверное: Анька часто бурчит себе под нос «Отче наш»).
История с Лукшиной облетела всю школу: она связалась с «плохой компанией», потом села в машину… теперь не ходит на уроки. «Яблоко от яблони недалеко падает – у нее мать такая же шалава», – говорит моя мама.
А у меня ноги сейчас отвалятся. «Кого ждешь? На свиданку, небось, пришла? Ну-ну, – из окна «Жигуля» высовывается какой-то, как говорит мой папа, «каразубый» («каразубый» – это у кого щель между верхними зубами) дядька в кроличьей шапке, хохочет. – Садись, подвезу. А то вон колготки к ногам прилипли. Отморозишь там себе всё». Я, словно неживая, сажусь в машину. «Одна девочка… – шепчет Степанида Мишка. – Тоже вот недавно прокатилась…» «Куда везти-то?» – кричит каразубая кроличья шапка: я гляжу в зеркальце – меня буравят глубоко посаженные серые глазки. «На улицу Плахотного», – хриплю я. «Ишь ты, на Плахотную! – свистит дядька. – А чё так далече? Из дому, поди, сбежала?» – «Да нет, заблудилась: не на тот автобус села». – «Ну, так бы сразу и сказала. А где там?» – «Я покажу».
«А на улице мороз, щиплет уши, щиплет нос… – стучит в моем мозгу, я одеревенела, я ничего не чувствую, только коленки дрожат. – Я не знаю, как мне быть…» «Плахотная твоя, просыпайся! – кричит кроличья шапка – я вздрагиваю. – Дом-то какой?» А темень – хоть глаз выколи: попробуй среди одинаковых хрущевок отыщи Алешин дом! «Кирпичный…» – «Ты чё, издеваешься, что ли? Я вот тебя щас в ментуру сдам…» – сопит, кряхтит, дышит – и ласково: «А рядом что, не помнишь? («И будьте осторожны, – Степанида Мишка грозит пальцем. – Если дяденька говорит ласковым голосом, это не значит, что он добрый! У него могут быть дурные намерения, зарубите это себе на носу!» – Округлив глазки, Кузя трет свой носик-кнопочку: «А что такое «дурные намерения»?» – «Дура – и не лечится, – шепчет второгодница Оксанка Брежнева по кличке Лёня (она недавно в нашем классе, и я ее побаиваюсь: у Оксанки родители глухонемые). – В кусты затащит и…» – Оксанка показывает неприличный жест: складывает большой и указательный пальцы на левой руке колечком и вставляет в это колечко правый указательный палец, потом вытаскивает, вставляет – и вытаскивает.) Ты чё, издеваешься, что ли? Я вот тебя щас в ментуру сдам…» – «каразубый» сопит, кряхтит, дышит – и ласково: «А рядом что, не помнишь?» – «Дер-р-ревья…»
Мы колесим минут двадцать, а может быть, и сорок: мне каждая минута кажется вечностью. «Ну ладно, покатались – и хватит: меня дома ждут, – кроличья шапка оборачивается, серые глазки впиваются в душу, каразубые зубы щелкают, сердечко мое отчаянно стучит: «Одна девочка тоже вот недавно прокатилась…» – Говори адрес дома». «Не помню… улица Плахотного», –
