хочешь ли ты, чтобы она позвала Пепуса, пора привыкнуть к мысли, что Пепус – это такой шкаф с кулаками с два молота, у которого и шея, и терпение, и волосы совсем коротенькие. А потому начал отступление, но немедленно внес этот прискорбный факт в записную книжку памяти и подумал о втором стихе главы пятой Первого послания к Коринфянам [94], в которой апостол языков говорит, что боснийцы будут преданы Сатане во измождение плоти. Я достал кошелек из кармана и выложил самую крупную имевшуюся в нем купюру на самое отсыревшее место на столе.
– На, шлюха ты эдакая.
Джейн взяла купюру и скрылась, не отвечая на провокацию, чем доказала, что шлюха она и вправду редкостная.
Ну-ка, ну-ка, что там за блондин, на вид весь из себя обеспокоенный, и кажется, все хочет привести в порядок… Ты меня, друг, не доводи, а то я тебя… О… В четвертый, и последний раз гитары святого Фриппа, самый божественный грех из всех грехов; вечный грех, сущность, дэ-эн-ка Малинового Короля… Сказал тебе, сюда не гляди. Не понимаю, как до них не доходит, что все они в опасности. Боже мой, когда человек не способен вместить движение Бога, в очах Бога он превращается в животное, это не люди, а жуки, муравьишки, бедняжечки. Дыши глубже. Прощай навек, блондин. И это, Кикин, уже третий. Теперь, похоже, все уже и взаправду всполошились. Дошло, как до жирафа.
«Джетро Талл». Это еще ничего. Попахивает нафталином, но ничего. Правда, те, кто сидит за соседним столиком, включи им хоть Кобоса [95], будут между собой болтать спокойно, не ломая столов и стульев. Люди несознательны до безобразия. Целыми днями болтают, чтобы не думать, а к ночи так намаются, что лучше им на всякий случай проглотить таблеточку, чтобы не раскрывать записную книжку памяти и не мучиться изжогой.
Джейн принесла мне сдачу правильно и на блюдечке. Все это она так аккуратно оставила на столике, что я оторвался от бутылки, из которой пил, чтобы помочь «Таллам» искупить грехи человечества, и в удивлении поднял на нее глаза.
– В одиннадцать часов пять минут, – сообщила она.
– Что-что? – У меня голова была уже занята другим.
– Я выхожу с работы в одиннадцать часов пять минут. – Она указала куда-то в сторону кухни. – Через заднюю дверь в переулке за домом, понятно?
Я, братие, оторопел. Выходит, все это ломание было напускное; что она меня только для виду отшивала, а на самом-то деле спит и видит, как бы начать со мной обмен жидкостями и все такое. Мики, ты мировой чувак, помнится, подумал я. И посмотрел на часы: до одиннадцати часов пяти минут ждать оставалось полчаса.
– Я буду там, Джейн, – галантно ответил я.
Тут я на несколько секунд, всего на несколько секунд, отвлекся, а когда снова пришел в себя, вы не поверите, о чудо, с ума сойти, играли «Пиксис» [96]. Как будто кретину, который ставил музыку, захотелось порадоваться моей радостью. И если человек – это пятерка, а дьявол – это шестерка, то Бог – семерка, повторяли «Пиксис». А я думал, куда я дел кошелек, чтобы положить туда сдачу. «Пиксис», Барбер, «Велвет Андерграунд», Сибелиус, «Талл»… Когда человек так выбирает музыку, Богу пора спуститься с неба и испепелить грешника.
Переулок за домом был вовсе не переулком, а узким проходом, грязным, но хорошо освещенным. Я подергал все двери, на которые наткнулся, чтобы посмотреть, не откроются ли они, потому что понятия не имел, которая из них ведет в кафе. В конце концов на одной из дверей, выкрашенной зеленой краской, я разглядел логотип «Кафе де ля Мирада». Нашел. Довольный, я облокотился о стену и подумал о жевательной резинке во рту у Джейн: вот первое, что я у нее попрошу. Я запрокинул голову, чтобы поглядеть, не сияет ли на небе какое-нибудь благосклонное ко мне созвездие. Однако, чиня препятствия воображению, надо мной светил фонарь. И тут я услышал свист.
Нет, враки. Не было никакого свиста. Стерва была из тех, что заставляют долго ждать. Одиннадцать. Явился я туда, конечно, без пятнадцати, но одиннадцать уже пробило, одиннадцать часов пять минут, одиннадцать часов семь минут, а телки все не было. И когда все колокола били одиннадцать часов восемь минут, до сих пор тишина. Тогда я взбесился, что твой серб: я уже понятно объяснял, что у меня все часы расписаны и я не выношу, когда меня заставляют ждать. В пятнадцать минут двенадцатого – в пятнадцать минут! – я услышал что-то похожее на свист, как будто кто-то меня звал.
Теперь они уже смекнули, что к чему. Нужно просто действовать без проволочек. Получай, старуха ты этакая. А это тебе за то, что боснийка. А тебе за то, что коммунист. Эх, сука, промазал. Спокойно, Кикин. Давай, действуй! Добить коммуниста всегда было делом нелегким, как сказал святой Павел в стихе двенадцатом третьей главы Второго послания к Тимофею. Дослушав «Кримсон» в четвертый раз подряд, я, братие, не имел намерения превратиться в обезумевшего маньяка, которому музыка дырявит память, не позволяя думать о других, а потому нежно положил ружье на землю, достал кассету апостола Фриппа, поцеловал ее и выбросил наружу, жертвуя ею ради блага Человечества. И пожелал, чтобы «Кримсон» пробил голову муниципальному полицейскому, навсегда отпечатавшись в его репрессивном мозгу. Тогда, братие, я вставил в плеер Священную кассету, Музыкальное открытие века, Вторую часть «Последнего выступления» Пере Броза, Находку из магазинчика в Остерхаусгейте [97], никому неведомый, безотказный, настоящий, бодрящий, необычный, живой, сверхсовременный, высоко классический «Контрапункт» Фишера, музыкальную историю для таких ясных, бодрых и изобретательных умов, как мой, и от слез, выступивших у меня на глазах при звуках вступительной темы, мне чуть было не расхотелось творить правосудие. Пере Броз, скотина, играл изумительно. Так изумительно, братие, что я, Кикин Барселонский, почувствовал и принял степень отчаяния, которая, поспособствовав ему в сотворении такой красоты, впоследствии заставила его покончить с собой.
Я думал, что с другой стороны проезда не было, но понял, что ошибся, когда увидел, как из-за поворота выплыл капот джипа. Машина остановилась передо мной. Джейн на колесах. Она окликнула меня, не выходя из машины. Стоя под фонарем, где ей было прекрасно меня видно, я обиженно постучал пальцем по циферблату часов раза три или четыре, а может быть, пять-шесть, или семь-восемь, или девять раз. И только потом, как следует дав ей понять, во что я ставлю свое достоинство, подошел к джипу, думая о ее жевательной резинке, думая о том, что хочу пожевать ее жвачку,
