Прямо перед ним в большом кресле сидит огромный плюшевый мишка с короткими лапами, очень славный, которого все обожают. Он занимает это кресло целиком.
Мишку я подарила папе в день рождения лет 5 назад. Это был подарок из подарков!
Юлька, собираясь на работу, утрами тихонько разговаривала с ним... Он до сих пор сидит в своем кресле...
Один раз, придя от Фриды Исааковны, я передала папе ее монолог о старости.
Папа ценил Фриду за ум. Они с Юлькой давно знали ее, и именно они в свое время познакомили меня с ней.
Договариваться тогда взялся папа.
- Дорогая моя Фрида Исааковна, - говорил он по телефону торжественно, с ноткой демонстративного просительства. - Не могли бы вы выручить меня лично своим мастерством?
- Ва-ас?
- Да, именно. Точнее, в моем лице - дочь! Нет, простите, в ее лице меня!
Фрида Исааковна смеялась так, что мы, в комнате, слышали ее смех.
Но папа вдруг сделался серьезным, поднял и опустил широченные свои брови и кивнул. Положив трубку, сказал мне:
- Вот что, родненькая. Так-то она старуха что надо и согласилась, но она еще и чертова старуха, понимаешь? И если ты ей не понравишься - шить не будет даже в моем лице! Но ты ей в своем понравишься, я уверен!
И тут уже мы с папой стали хохотать до чертиков, хотя особых причин для такого смеха не было - ну, серьезно папа вел разговор с Фридой, очень серьезно, и забавный был разговор, но не настолько, чтобы из-за этого мне упасть в кресло на мишку (папа закричал: "Сейчас же оставь его в покое!", - отчего мы стали хохотать еще сильней, и я никак не могла встать с кресла)...
Да, так вот о старости.
Когда я рассказала папе о монологе Фриды, он стал ходить по комнате и напевно, красиво и горько читать наизусть Слуцкого:
Умирают мои старики,
Мои боги, мои педагоги,
Пролагатели торной дороги...
Видя, что папа не очень весел, я быстро перебиваю его:
- Умирают-то умирают, - но!
Завещают мне жить ОЧЕНЬ ДОЛГО! (Эту строчку я произношу громко и выразительно, с акцентом на "очень долго", с восклицанием).
Папа:
- Но не дольше, чем нужно по долгу. ПО ЗАКОНУ СТРОФЫ И СТРОКИ"
Он все шагал по комнате. Подошел ко мне и серьезно сказал, подняв к брови полусогнутый палец правой руки :
- Поняла? - "не дольше, чем нужно ПО-ДОЛ-ГУ", понимаешь?
Я сказала: - А! Это у них профессиональное - для поэтов! СВОИ законы, эти вот - "строфы и строки"! Папа нервно хохотнул, сел в кресло, закурил.
Я, чтобы чего-нибудь не случилось и вышло совсем не печально, а, может, даже и весело, стала читать того же Слуцкого, про тех же стариков, но все же - про других: нарушающих слово, начинающих снова... "В шестьдесят или семьдесят-семьдесят пять... Позабывших зарок, нарушающих слово, Начинающих снова опять и опять!"
Я читала быстро, задорно, страстно, крещендо, с ударением почти на каждом слове, размахивая рукой:
- "Не зеленым, а серо-седым, посрамленным,
На колени поставленным,
та-та-та-та!"
Еще вдохновенней: "Закаленным тоской и бедой укрепленным Я б охотней всего подсобил и помог".
Папа: - Вот-вот: "ПОМОГ"... ПОМОГЛИ БЫ ДА ПОДСОБИЛИ!..
Ужасно.
Я (громко, Леонида Мартынова): "Бессилие бессильным оказаться - Вот мощное бессилье стариков!
(Ударение я делаю на "вот".)
Папа озадачен: что за слова, и такие?.. Чьи они?..
Ага! Не знает! Надо искать что-то такое, еще что-то такое!
И я добавляю алфавитного Слуцкого:
- "Угроза, в ходе слышная часов,
Пружин их ржавых Хриплое скрипенье
Не распугает птиц моих лесов.
И не прервет их радостного пенья".
Папа и вовсе озадачен, но он рад, что у нас все же так ловко получается и на этот раз - у нас часто так бывало - в стихах. Но я вижу, что вместе с радостью он не сбился со своего тона, не ушел от волнения, которое его охватило. Я же, говоря о Фриде, совсем его не ожидала, тем более, что папа моложе ее на целых 20 лет и вообще -КАКОЙ ОН СТАРИК?! А вот - волнение... И чем еще все это кончится?
Но папа - такой сильный, так владеющий собой, и все же - все же надо поскорей это закончить, перевести в шутку, и я говорю:
- Во-первых, 1:0 в мою пользу! Во-вторых, клянусь! - я буду таким стариком...
ну, этим... сшибленным с ног, но всегда начинающим сначала, снова! Понимаешь, да? Веришь? И МОЩНОЕ БЕССИЛЬЕ СТАРИКОВ всегда будет при мне!!
Папа улыбнулся, тихонько щелкнул меня по носу, и вдруг, - как бы на зло себе, на такое зло, такую боль стал читать Эренбурга: "Теперь не годы, только дни"..
Мм... "Перелети, перешагни, перегони..." Нет! Только "перелети" одно. Так:
"Перелети, хоть ты ОБЪЕДОК, ЛОСКУТ, КОТОРЫЙ СЪЕЛА МОЛЬ..."
А! Так? Вот что?! Вот? Ах, какое же иезуитство! И я вступаю, не дав ему опомниться, договорить - из его же Эренбурга, из того же цикла "Старость", быстро отбирая в уме хоть что-нибудь ПОЛУЧШЕ: "Я с теми, кто та-та-та борется,
Прет на рожон, да впереди, та-та-та-та
как свищет молодость, та...
Кто не вышел из игры!"
Папа, как бы не слыша меня: "Мое уходит поколение, А те, кто выжил,что тут ныть,- Уж не людьми, а просто временем, лежалые, у-це-не-ны".
- КТО это "уценен", КТО? Кто ЛЕЖАЛЫЙ?? - кричу я и тоже читаю Эренбурга, но теперь не из "Старости" - из АЛФАВИТА: "Я знаю все - годов проломы, бреши..." Но - "ВСЕ ЖЕ Я СКАЖУ ПРО ДОЖДЬ, ПРО ВЕТВИ"!
Папа снова удивлен, на мгновенье заслушивается, но, опомнившись, продолжает свое, выбирая по-прежнему самое больное, и все это - на зло себе, да-да, только на зло, только: "Молодому кажется, что к старости Расступаются густые заросли, Все измерено, давно погашено..." ..."Погашено"...
"ВСЕ-НЕ-ТАК!"
Но на зло ли? Ведь это был какой-то упорный прорыв открытости, "бессердечная искренность" (слова Слуцкого): взять и не тая больше ничего, выложить все, что на душе! Исповедаться стихами, как бы больно ни было!..
- "Все измерено, давно погашено... м... давно погашено..." другие, не такие громоздкие, занимающие полкомнаты... Купила как их? Ну... напольные, напольные; они маленькие, их легко сунуть под шкаф, но, между прочим, они не такие точные... Ах, да Господи, да какое мне дело, в конце концов!
Я немного успокаиваюсь, но слезы еще бегут...
Самолет тем временем идет на снижение.
И тут меня пронзает: мой город! Подснежники прямо под снегом! Прямо под снегом же!!
Мне становится легче.
АЛОА! Здравствуй!
...Словно Москвы и не было..
Я спускаюсь по трапу последней,- я люблю так. Еще на трапе, наверху, вижу маленький оркестрик, стоящий на аэродроме чуть левее трапа.
Он из двух рядов музыкантов, в каждом по четыре человека. Дирижирует мой муж, но стоит он к оркестрику спиной, так как ищет среди сходящих меня, но музыканты играют правильно.
Звучит "Алоа-оэ".
Лицо у мужа растерянное и радостное.
"Б"
"Без тебя я прекращаюсь".
(В.Маяковский)
Будь, пожалуйста,
послабее,
Будь, пожалуйста.
И тогда подарю тебе я
Чудо
запросто.
И тогда я вымахну
вырасту,
стану особенным.
Из горящего дома вынесу
тебя,
сонную.
Я решусь на все неизвестное,
на все безрассудное,
в море брошусь,
густое,
зловещее -и спасу тебя!..
"..."
Но ведь ты же
сама готова
спасти других (...)
Не заблудишься,
не утонешь,
зла не накопишь.
Не заплачешь
и не застонешь,
если захочешь (...)
Мне с тобою - такой уверенной - трудно очень.
Хоть нарочно,
хоть на мгновенье,
я прошу,
робея,
Помоги мне
в себя поверить,
стань
слабее.
(Роберт Рождественский)
г. Иркутск
