Когда приступили к голосованию, в самую напряженную минуту я случайно оглянулся и заметил, как пухлый Алданов, похожий на моржа (с ластами вместо рук), проворно скользнул за дверь и скрылся, от явного голосования уклонившись.
В нем многое казалось и было подделкою. Его желание выглядеть петербуржцем или запад-ноевропейцем... Утверждали, что Алданов много пьет и пишет свои произведения в кафе: совсем как poetes maudits.*
* Проклятые поэты (франц.).
Даже на его доброжелательности, услужливости, порядочности был какой-то налет лжи, которую так ненавидел обожаемый Алдановым Лев Толстой.
- Ведь ключ к "Войне и миру" потерян, его нельзя найти! - жаловался он в минуту откро-венности.
Предполагалось что к каждому литературному произведению имеется "Ключ", и если Марк Александрович его не нашел, значит, его уже никто не сыщет.
Алданов понимал, что Пруста надо хвалить, но думаю, что он его не читал. Отзываясь уважительно о Прусте, он тут же упоминал имя какого-нибудь другого писателя, которого нельзя поставить рядом, например, Марквенда. Да и никаких следов, оставленных Прустом, нельзя было заметить в Марке Александровиче. Но он часто повторял, что не может себе простить двух роко-вых ошибок - не съездил в Ясную Поляну и не видел живого Пруста... а обе эти возможности были ему доступны. Характерно для Алданова: читать Пруста не обязательно, а поглядеть на него из угла кафе полагается.
Кстати, какой это страшный литературный анекдот - единственная встреча Пруста с Джой-сом (при жизни). Их представили друг другу в людном и модном салоне. Они постояли с минуту рядом, обменялись условным приветствием и разошлись: им абсолютно не о чем было разговари-вать.
Здесь уместно вспомнить эпизод из моей личной жизни на другом уровне, но тоже свидетель-ствующий о трагической близорукости людской породы... В июне 1942 года мы отплыли из Каса-бланки в США на португальском теплоходе "Serpa Pinto". После скучных остановок на Азорах и Бермудах нас прибило к берегам Нью-Джерси в конце июня того же года, а не в июле, как ошибо-чно указано в некоторых очерках.
Среди наших пассажиров я обратил внимание на одну девицу, растрепанную, нечистоплот-ную, всегда в том же серо-коричневом, пахнущем потом, платье. В довершение беды она, каза-лось, ни на минуту не смолкала, и хотя ее французский был безупречен - на манер Декарта или Паскаля, - но тон ее речи - ровный, без пауз, упрямо-долбящий, истерический - пугал меня не на шутку. Мы избегали ее как заразы и, завидев на корме корабля, бежали на нос (или наоборот - с бака на корму). Я ни разу не попытался подойти к ней поближе.
Имя этой девицы было Симона Вейль.
VII
Одно время я жил в Ваиве, на рю де л'Авенир (см. "Портативное бессмертие"); против моего окна разверзалось железнодорожное полотно - на Медон. Если перейти миниатюрным туннелем на другую сторону дороги, то сразу начинался Кламар. Там можно было встретить Бердяева. В синем берете, серебристо-седой, величественный, красивый старец, судорожно сжимающий в зубах толстый мундштук для сигары - спасаясь этим от тика! Он выходил из своего домика с каменным крылечком, подарок американской поклонницы, и осторожно спускался по улице к станции Кламар или к трамвайной линии, бежавшей до площади Шатлэ. В другую сторону трам-вай подымался до самого края медонского леса.
Бердяев один из немногих в эмигрантском Париже сохранил барское достоинство и аристо-кратическую независимость. Ибо рядовые "рефюже" были затасканы и задерганы обстоятельства-ми до чрезвычайности. Процесс, в общем, напоминал метаморфозу еврейского племени в изгна-нии... Предержащие власти, модные депутаты французские, патриотические (почвенные) газетки сплошь и рядом обвиняли бывших штабс-капитанов, адвокатов, шоферов, академиков и их жен в семи смертных грехах! Какой тут может быть спор: во всем виноваты sales meteques*.
* Чужаки (франц.).
И действительно, при внешнем взгляде на эмигрантскую массу поражала общая неосновате-льность, лживость, даже бесчестность, какая-то особая непрочность всего существования с нелепыми затеями и грандиозными прожектами без достаточных фондов. В придачу - полное неуважение к местным законам... Страх перед городовым, неуверенность в собственных правах, просроченные документы, хлопоты о праве на жительство, о праве на труд (ави фаворабль) и обилие пораженческих анекдотов.
Все это способствовало сближению разных поколений, слоев и волн русской эмиграции, закаляя ее творческие черты, собирая в один живой кулак... Впрочем, некоторую роль играли, конечно, и воздух французский, пейзаж, виноградный сок, наконец - закон (lex). Особенность французской культуры несомненно в ее чисто римском критерии национальности: юридическая принадлежность, паспорт окончательно решают этот вопрос. А англосаксы и русские все еще главным образом руководствуются расовыми или религиозными соображениями. Здесь преиму-щество латинских стран при неминуемой встрече с народами Азии и Африки.
Два колосса готовятся к взаимному истреблению во имя свободы и прогресса: СССР и США. Два примитива почти одинаково материалистически настроенные. И обе эти империи не разреши-ли еще в основном своих племенных и расовых противоречий.
Франция подобно великому Риму руководствуется исключительно юридическим признаком. И наши доморощенные философы, списавшие Марианну в расход, может быть, чересчур поспе-шили, ибо примат правовых и культурных ценностей над древней генетикой в христианском мире - бесспорная истина.
Итак, во Франции наблюдался процесс "ожидовления" русской эмиграции. Процесс общий, если не считать счастливых архидюков и просто дюков, сохранивших в банках царское золото, а в Ментоне удобные виллы, и живших совершенно независимо. Впрочем, до прихода Гитлера они культурно все меньше и меньше себя проявляли.
Правая эмиграция билетов на наши вечера не покупала и литературу не поддерживала по причине равнодушия, а порой и страха: "Все вы масоны",говорили эти мудрецы и подмигивали многозначительно. Все, кроме генерала Краснова, им казалось уже совершенно ненужным, даже подозрительным; правда, некоторые ссылались еще на Достоевского, но вряд ли его читали.
Сотрудники "Последних новостей" изобрели подобие смешной игры; неожиданно один или одна говорили громко:
- Господа, вот отворяется дверь и входит согбенный живой Чехов с очередным материа-лом... осведомляется, принимает ли редактор...
Надо было найти воображаемую ответную реакцию; все хохочут и подсказывают:
- Опять старый черт приплелся со своими рассказами!
Правда этого анекдота заключалась в том, что на малом эмигрантском рынке с огромной конкуренцией, с излишком предложения и ограниченным спросом Чехову пришлось бы унижать-ся, как Ремизову, чтобы пристроить рукопись и прокормиться. Да, одна декада безнадежной нужды коренным образом изменила русского интеллигента, даже барина, превратив его, трезвого, в попрошайку.
Однако встречались еще и другого типа люди; даже в пресловутой игре "Последних новос-тей" наступала вдруг заминка, когда двери распахивались и входил воображаемый Лев Николае-вич... Все мысленно расступались, пропуская его немедленно в кабинет к Демидову: тут покрови-тельственный тон или фамильярность были явно неуместны.
Вот кем-то из этой породы "львов" держал себя в эмиграции Бердяев, и без всякого усилия - по праву. Он и происходил будто бы из царского рода Бурбонов, и вел себя соответствующе, как надлежит первому среди равных или равному среди первых.
Бердяева я впервые увидел на каком-то русском собрании. В переполненной, неуютной комнате все стулья были давно заняты, и я уселся на столике у дальней стены, глядя вперед через многоцветные эмигрантские головы на трибуну, откуда монументальный философ бросал свои короткие фразы. Вдруг я заметил, что лектор делает в моем направлении резкие, судорожные зна-ки головою и кистью руки, предлагая, по-видимому, слезть с удобного места. Нехотя я уступил, сетуя: "радикальный мыслитель, а малейшей экстравагантности не разрешает даже своим слушателям..."
Об этом я и пожаловался после собрания и был встречен дружным хохотом. Оказалось, что я принял его знаменитый тик за жестикуляцию, обращенную ко мне. Этот упорный тик, направлен-ный одновременно на каждого в аудитории, не был, разумеется, случайным явлением и свидетель-ствовал о каком-то давнем ушибе, оставившем неизлечимую рану. Здесь, собственно, разница между мудрецом и философом; первых было много в античном (аграрном) мире; последние же размножаются со времени изобретения печатного станка.
Мудрец живет в соответствии со своею мыслью, со своим учением. От "философа" требуют-ся только знания, таланты анализа или обобщения. Верю, что Сократ, Диоген. Толстой или Сково-рода могли бы избавиться от бердяевского тика; но не Шопенгауэр или Соловьев.
Другому нашему профессору, Степуну, врачи как-то запретили курить, и он начал унизитель-но сосать потухшие окурки, поглядывая на хронометр, высчитывая, сколько минут осталось до следующей папиросы, жалуясь на свою судьбу - в пору самой ответственной работы приходится отказаться от табака! Жена Федора Августовича, женщина простая и умная, в сердцах сказала ему: "Наплевать, что ты философ! Если ты не можешь преодолеть одной своей слабости, то ты просто тюфяк!"... (Передаю со слов Маргариты Степун.)
