«Со святыми упокой» — явственно долетало издали до его слуха…
Царь Борис отшатнулся от печки, схватил Семена Годунова за руку и рванул его с места:
— Уйдем, уйдем скорее отсюда! Куда завел ты меня… Зачем я сюда приехал?
И они оба быстро вышли из подвала на свежий воздух, сели в сани и помчались во всю прыть к Кремлю, но долго еще звучала в ушах царя Бориса погребальная песня и тот громкий хохот, которым проводила своих гостей старая колдунья.
Царевна Ксения давно уже заметила какую-то резкую перемену в отце своем и никак не могла понять, отчего она происходит. Мельком, издалека, по отрывочным фразам матери, по немногим намекам окружающих, она была знакома в самых неопределенных и очень бледных чертах с общим ходом борьбы Бориса против окаянного расстриги.
В голове этой двадцатичетырехлетней красавицы, неопытной и наивной, как малый ребенок, сложилось свое особое представление об этой борьбе, как о чем-то вроде восточного верованья в борьбу света и тьмы, Ормузда и Аримана.
Отец, царь Борис, представлялся Ксении олицетворением светлого начала, олицетворением тьмы и мрака в воображении царевны явился злой расстрига, который не только дерзал поднимать руку на царя Бориса, но и порядок хотел ниспровергнуть, и Церковь Божию предать в руки лютеров и латынян. И вот Ксения всеми силами души желала успеха царю Борису и даже к своей молитве утром и вечером стала прибавлять еще одно прошение:
«Господи, даруй победу отцу моему над злым врагом всего христианства православного, над окаянным расстригой».
Борьба длилась долго, несколько месяцев кряду, и Ксения видела, как разрушительно она действовала на царя Бориса.
Ксения не могла сознательно вникнуть в то, что должен был ощущать ее отец, она не могла понять его тревог и опасений… Но она видела, как его тревога отражалась на всех окружающих, она должна была заметить что-то новое, странное, небывалое, закравшееся и в самые стены Кремлевского дворца… Что-то такое, о чем прежде и помину не бывало! Все словно ждали чего-то… Все жадно прислушивались к вестям о борьбе, кипевшей в Северном крае… Все тревожно следили и за теми знаменьями, которые около этого времени появились на небе…
Однажды в начале апреля ее боярышни пришли к ней в терем перепуганные и рассказали ей, что вот уж три ночи сряду они и на часок заснуть не могут.
— Как наступит третий час ночи, так и явится на небе звезда новая, такая-то страшная! — говорили царевне боярышни.
— Да чем же она страшная? — спросила царевна Ксения.
— Да тем и страшная, царевна, что невиданная! Да вот еще говорят, будто такие звезды перед преставлением света будут… Так мы и боимся, не то ли это?
— Сегодня разбудите меня ночью — я сама хочу ту звезду видеть, — сказала Ксения.
— Что ты, что ты, государыня! Как это можно! Да ты напугаешься, мы в ответе будем!
— Коли вы не разбудите, так я спать не лягу, пока не дождусь той звезды.
Боярышни пообещали разбудить царевну, и Ксения, ложась в постель, все думала об этой звезде, напугавшей боярышень.
Неудивительно, что и во сне ей пришла на память та сказка, которую она когда-то слыхала от бахаря. Он сам, этот неистощимый рассказчик, явился перед царевною во сне и говорил ей:
— Царевна! Это на небе та самая звезда объявилась, которая Ротригу Тальянскому знаменьем являлась. Так и знай: эта метла небесная — твоему отцу знаменье! Сметет она с лица земли и его, и царицу, и тебя, и весь ваш род-племя!
Царевна в испуге отшатнулась от бахаря и вдруг услышала, что кто-то ее будит и окликает. Открыв глаза, Ксения при свете лампады увидала перед собою боярышню Вареньку, которая наклонилась над ее изголовьем и шептала:
— Государыня царевна! Встань, взгляни… Мы все обмираем от страха…
Царевна поспешно поднялась с постели, подошла к окошку, быстро отдернула занавес и увидела дивное зрелище: над Москвою горела огромная, яркая звезда, а ее красноватый, прозрачный хвост, изгибаясь, раскидывался на полнеба.
— С нами крестная сила! Помилуй нас, Господи! — шептали около царевны ее боярышни.
«Метла! Метла небесная!» — думала царевна, со страхом и сомнением вглядываясь в необычайное явление и невольно припоминая тягостные впечатления сновидения.
Царевна плохо спала ночь и целое утро думала о той хвостатой звезде, которая так напугала все население теремного дворца.
Все ее видели, все о ней говорили, все толковали ее явление по-своему. И Ксения, прислушиваясь к толкам, шептала про себя:
— Господи! Избави нас от всякие напасти!
Незадолго до обеда пришла боярыня-казначея и объявила царевне, что царица Мария собирается после обеда на богомолье в Симонов монастырь и приказала передать об этом царевне, чтобы та готовилась.
— Матушка царица едет в Симонов служить молебны о победах, — сообщила всеведущая казначея, — да кстати хочет о твоей судьбе у тамошнего схимника спросить. Сказывают, что муж прозорливый и постник великий!.. Многим предсказал, и ведь как верно!..
И казначея тотчас привела несколько примеров, и возбудила в царевне сильное желание услышать от схимника о своем будущем, что все неприятные впечатления ночи, все мрачные думы, передуманные поутру, отошли на второй план. Ксения пригласила боярыню-казначею с собою откушать и тотчас после обеда принялась вместе с нею выбирать себе ферязь для поездки на богомолье и подбирать к ней застежки понаряднее.
— Что это за беготня по лестнице? Ишь, как развозились на сенях!.. Уж нет ли беды какой? — вдруг всполошилась боярыня-казначея, прислушиваясь к шуму, и тотчас же горошком выкатилась из терема в сени.
Царевна прислушалась. Шум продолжался и даже возрастал. Казалось, что шумят не только на лестнице и на переходах, со двора тоже долетал какой-то неопределенный гул голосов и шагов. Слышались восклицания… А вот как будто даже и плач…
— Что это? Уж не пожар ли во дворце? — заговорили около царевны ее мама и боярышни.
— Ступайте узнайте, что там случилось! — сказала Ксения тревожно, обращаясь к боярышням, которые опрометью бросились в сени и еще скорее вернулись оттуда, бледные, растерянные.
— Царевна! — едва могла проговорить боярышня Варвара. — Царь тяжко занемог!.. Сама великая государыня бежит сюда к тебе…
И следом за этой вестницей несчастья сама царица Мария явилась в дверях. Бледная, растерянная, она вбежала в терем, бросилась к царевне и схватила ее за руку.
— Пойдем, — проговорила она слабым, упавшим голосом, — пойдем! Твой отец, царь Борис… Умирает! Он зовет детей… Пускай благословит вас!.. Умирает!..
И она повлекла за собою царевну, которая была так поражена страшною вестью, что и сама не понимала, куда, зачем ее ведут, о чем говорят… И совершенно машинально, не отдавая себе отчета в своих действиях, она поспешила за матерью, которая, не выпуская ее руки из своей, бежала через весь дворец на половину царя Бориса.
Но страшная действительность во всей ужасающей правде своей предстала очам царевны, когда она переступила порог царской передней. Она была битком набита боярами и ближними людьми, которые о чем-то оживленно между собою разговаривали то шепотом, то вполголоса. Все были так заняты своими разговорами, что почти не заметили прихода царевны и царицы, которая вынуждена была крикнуть громко:
— Дайте же дорогу, пустите нас!
Говор смолк на мгновенье, все расступились молча. В комнате были только старшие бояре и ближняя родня царя. Духовник государя и весь причт Благовещенского собора стояли в углу у окна, ожидая призыва в опочивальню. Здесь царило глубокое молчание, среди которого явственно доносились из опочивальни стоны царя Бориса и чьи-то сдержанные рыдания.
Царица и царевна быстро перешли в опочивальню и увидели страшную картину. Кровать была выдвинута на середину комнаты, оборванные парчовые занавеси лежали кучей в углу. У изголовья в креслах сидел патриарх Иов глубоко опечаленный. Рядом с ним на коленях, припав лицом к руке Бориса, стоял царевич Федор и рыдал неутешно; его затылок, голова и плечи содрогались и поднимались от тяжелых судорожных всхлипываний. Два доктора-немца, засучив рукава, прикладывали лед к груди и к голове царя, около них суетился старый постельничий и двое спальников, исполняя тихие приказы докторов.
Первое, что бросилось в глаза Ксении, были большие кровавые пятна на подушках, на постельном белье, серебряные тазы, полные кровью, стояли около стены… Но когда она опустилась на колени у кровати рядом с царевичем Федором и взглянула в лицо царя Бориса, она была так поражена его выражением, что не могла оторвать от него глаз. На нее нашел тот столбняк горя, который бывает страшнее всяких бешеных порывов отчаяния и всяких сокрушений.
