долгих гудков, он уже собрался повесить трубку, но вдруг услышал голос Морриса, скрипучий и злой, будто его оторвали от шумного скандала:
– Алло!
– Это я, Герц.
Тягостное, гнетущее молчание повисло на другом конце линии, потом Моррис спросил:
– Откуда ты знал, что я дома?
– Святой дух подсказал.
– Вот как? Ладно, чего ты хочешь?
Он с ума сходит от ярости, решил Герц.
– Моррис, мы старые друзья, – сказал он, – между нами не должно быть недоразумений. Нынче утром ты позвонил, и я пришел. Ты кое-что рассказал, и я ужасно расстроился. А потом ты вдруг стал враждебным и ушел, даже не попрощавшись. Что случилось? Я чем-то тебя обидел? Сделал что-то такое, чего делать нельзя? Человек всего лишь человек и способен совершать глупости. Если я сказал что-то обидное, прости меня…
– Да, я обижен, – ответил Моррис, – но не твоими словами.
– Так отчего же ты ушел в злости?
– Я злюсь на себя, – сказал Моррис и замолчал. Герц начал искать в кармане монетку, на случай, если разговор затянется и оператор потребует еще пять центов.
– Согрешила она, а не ты, – сказал Герц без обиняков. – Ты всегда был добропорядочным евреем, таким и остался. Может, не стоило бы говорить, но раз ты все узнал, это не клевета и не сплетня, я проходил мимо «Марселя» и зашел позвонить тебе. Весь день пытался дозвониться, но тебя дома не было. Смотрю, а твоя жена сидит со своим бывшим мужем, с этим Крымским. Я узнал его, потому что Минна показывала мне его фото в альбоме. Они ссорились, как старые супруги. В самом деле, Моррис, не могу я ее понять. Она говорила о нем ужасные вещи. Если он хотя бы на сотую долю таков, как она твердила, то он в самом деле редкостный подонок. Кстати, он бил ее, обкрадывал, водил проституток в ее постель. И вдруг является сюда, и все начинается сызнова. Она вправду бесхарактерная. Что до нее, так и хорошо, что ты знаешь правду. Зачем обманываться? Вот таковы нынешние женщины.
И Герц замолчал. Моррис отозвался не сразу. Герц слышал, как он откашлялся, прочистил горло. А потом спросил ясным, но резким тоном:
– Она с тобой виделась?
– Нет.
– Хотя какое мне дело? Я все потерял.
– Не убивайся так. Даже в Америке не принудят мужа жить с женой, если он не желает. В крайнем случае заставят тебя платить ей содержание. Если застанешь ее на месте преступления, то сможешь получить развод и в штате Нью-Йорк. Тебе всего лишь нужен детектив…
– Пожалуйста, опустите еще монету, – прощебетала телефонистка. Герц бросил в щель пять центов. И пожалел о последних своих словах.
Моррис молчал, но Герц слышал его тяжелое дыхание. Он как бы безмолвно говорил на другом конце линии.
– Моррис, ты слушаешь? – окликнул Герц.
– Да, слушаю. Слушаю, но не верю своим ушам. Скажи мне такое кто-нибудь другой, я бы ответил, что этого быть не может. Прав мудрец: «Не говорите ничего, что не должно быть услышано, ибо в конце концов оно будет услышано». Отныне я верю, что возможно все. Если бы мне сказали, что у тебя есть фабрика фальшивых долларов, я бы уже не стал утверждать, что это невозможно.
– Может, она у меня и есть. Напрасно ты дал мне сегодня эти двадцать долларов. Зачем мне настоящие деньги, раз я могу делать фальшивки?
– Сбывая свои грязные деньги, фальшивомонетчики смешивают настоящие деньги с фальшивыми. Так поступают во всем.
– Когда мы увидимся? Броню сегодня уволили с работы.
– Вот как? Она получит другое место. Не дело для женщины целый день заниматься такой грязной работой. Я сам найду ей что-нибудь получше. Да, найду. Когда ты узнал, что ее уволили? Сегодня?
– Да, сегодня.
– Она казалась огорченной? – спросил Моррис.
– Я еще не видел ее. Она вернулась поздно, а мне пришлось уйти до ее возвращения. Я говорил с ней по телефону.
– Сегодня не было этого… как его… сеанса?
– Нет, не было и больше не будет.
– Почему?
– Устал я от этого вранья.
– Если правда ничего не стоит и ложь тоже ничего не стоит, что остается? – благочестиво, нараспев спросил Моррис.
– Все ничего не стоит. Когда мы увидимся?
– Герц, мы вообще больше не увидимся, – сказал Моррис.
Герц почувствовал, как внутри что-то оборвалось.
– Почему?
– Потому. Я дошел до такого состояния, когда более не желаю участвовать во всяких безумствах. Я старый человек, и в любой момент меня могут призвать на суд Божий. Все эти фокусы хороши для молодежи или для тех, кто надеется жить вечно. Я подобных иллюзий не питаю. Каждый день, развернув газету, читаю некрологи людей, с которыми виделся лишь несколько дней назад. Американцы все делают быстро и умирают тоже быстро. Это страна торопыг. Я отмахнулся от этой истины и без малейших сомнений занялся бизнесом. А если человек забывает, где он и что он, значит, он сумасшедший. Однако случившееся напомнило мне, где истина. Ты, Герц, и сам уже немолод, а поступаешь по-прежнему как юнец. Но геенны я тебе не желаю. Что у нас за дружба? Ты до сих пор веришь в материальные вещи. До сих пор стремишься переспать с женщиной, которую уже имел и будет иметь десяток других мужчин. Мне же видится отверстая могила, куда опустят на цепях тело, а затем сядут в лимузины и поедут домой ужинать. Прошу тебя, Герц, оставь меня. Не звони мне больше. Забудь обо мне. Представь себе, что меня уже нет, что я в ином мире.
Герц почувствовал, как перехватило горло.
– Мойшеле, я не Ангел смерти. Я все воспринимаю так же, как и ты.
– Я намерен покаяться, просто покаяться. Всю жизнь я валялся в грязи и хочу очиститься, прежде чем буду призван домой. Можешь назвать это омовением усопшего перед похоронами. Такие вещи лучше делать в одиночестве.
«Все рассыпается. Вот и Морриса я потерял», – сказал себе Минскер.
Он вышел из телефонной кабинки, посмотрел туда, где недавно видел Минну и Крымского, но они исчезли. Поискал глазами Мирьям Ковальду, но и ее в холле не было. Куда она могла подеваться?
«Неужели все – галлюцинация? – спросил себя Герц. Он стоял как громом пораженный. – Почему он вымещает злость на мне? Чем я виноват, что она вернулась к Крымскому? Что ж, все-таки прав он, прав. Мы старики. Зря я выставляю себя дураком… Может, она передумала в последнюю минуту? – подумал Герц, имея в виду Мирьям Ковальду. – Обиделась, что я пошел звонить? Ну да,
