уважают вдвойне.
Нельзя допустить, чтобы диссиденты растащили свистуновское наследие. Пусть копытмановы потомки цивильно его осваивают. Так-то лучше будет.
И по правде говоря, всем лучше будет, а не мне одному. Общественная польза тут налицо, а мы, интеллектуалы, должны думать прежде всего об общественной пользе, такая уж наша планида.
Начав, таким образом, с раздражения и паники, Привалов потихоньку-помаленьку прибыл в отличное расположение духа и как-то даже лучше стал понимать, что происходит вокруг него. Душевное равновесие оказалось очень кстати, потому что через пару дней последовало приглашение в гости к Кувалдиным. И Привалов мог туда явиться не мрачный, а вполне жизнерадостный, то есть с чистой совестью, что было кстати, потому что, полюбив Юлию, он вовсе не хотел быть перед ней этаким Чайльд Гарольдом или Печориным. В самом деле — не те времена…
Как Привалов надеялся, так и происходило. У Кувалдиных он постепенно стал своим человеком. Сперва новая дружба носила чисто интеллигентный характер, то есть вилась в основном вокруг Шостаковича, Шукшина и Кандинского, ну там еще некоторых. Потом к делу перешли.
Однажды собрались как-то вечером, Привалов сидел в кресле, Юлия на ручке кресла, а Кувалдин вытянув ноги, у стола. Вошла Анна Николаевна и протянула Привалову лист бумаги. Вот, сказала она, что извлекла из нашего архива. Первый раз после смерти Бэллы заглянула и сразу наткнулась на интересное. Взгляните, не правда ли, интересно.
Привалов особенно заглядывать не стал, так только сделал вид. Он сразу же узнал почерк Свистунова, и сердце его радостно забилось. Все ж таки Привалов был исследователь и не из каких-нибудь. Но главное, он почувствовал, что еще немного, и он приберет Свистунова к рукам. Возникшее было напряжение рассосется и конкурентной борьбы, столь противной сущности просвещенного человека, не будет. Ну, зачем, в самом деле, соперничать, подсиживать друг друга, грызть друг другу глотку, топить друг друга и рвать друг у друга добычу. Привалов вздохнул и улыбнулся своим мыслям. Он не любил конкуренции. При одной мысли о конкурентах он брезгливо морщился. Ему было ясно, что конкуренцию следует предотвращать в зародыше. Тем более конкуренцию между духовно своими, не так ли? Если мы будем спорить между собой, то непременно придет кто-нибудь третий и, пока мы деремся, утащит у нас из-под носа то, что по закону принадлежит нам.
Привалов рассыпался в благодарностях. Из его слов выходило, что отечественная наука о литературе получает теперь новый толчок. Представление о Свистунове было однобоким. Теперь, кажется, он встанет перед нами во весь рост, объемно. Какое счастье, что рукописи не горят. По крайней мере те, которые не горят.
Вот видите, отвечала Кочергина, и вы так считаете. Нашей семье выпала огромная честь. И вашей семье выпала огромная честь. Всем выпала честь — правда замечательно? Я знаю, Бэлла мне говорила, что хочет привлечь вас к работе с нашим архивом. Я собиралась об этом сообщить вам раньше, но все как-то было недосуг. Юлия, сходи на кухню, посмотри, готов ли чай и достань малиновое варенье. Я думаю, пришло время заняться нашим архивом вплотную. Юлия скоро должна писать диплом. Как вы думаете, можно ее устроить с этими материалами в аспирантуру? Бедная девочка, у нее на руках такое богатство, но она еще не готова как следует им распорядиться. Мы с мужем считаем, что Бэлле пришла в голову отличная мысль. Мы люди одного круга, мы должны держаться вместе. Так ведь?
Привалов отвечал, что какие могут быть на этот счет разговоры. Он весь в полном распоряжении: весь его опыт и квалификация, ум и сердце.
Упоминание о сердце было очень кстати. Кочергина решительно кивнула, и Кувалдин улыбнулся. Все складывалось блестяще.
Впрочем, и без неприятностей не обошлось. Копытман таки подсунул свинью. Даже две.
Дело было так. Однажды Привалов, как обычно, распивал чай у Кувалдиных, на этот раз в компании какого-то дирижера и его жены чтеца-декламатора. Обсуждали всякую всячину, а в основном уехавших в Америку приятелей. Приятный и возбуждающий разговор привел, однако, к замечанию, сделанному дирижером совершенно безо всякой задней мысли, но поразившему Привалова.
Кстати, сказал дирижер, вы, кажется, в хороших отношениях с этим — тут он пощелкал пальцами — как его, редактором, Копытманом. Ну что, он уже уехал?
Уезжает не он, а его сын, исправил Привалов. Сын должен уехать вот-вот.
Нет-нет, вы что-то путаете. Сын-то, наверное, уезжает, как вы и сказали, я про него ничего не знаю, он какой-то инженер, не из нашего круга. Но Копытман и сам уезжает. В Москве говорят, что он там получает какое-то наследство, не говорят, какое именно, но наследство. Копытман едет, едет, это точно. А вы что, не знали?
Привалов пожал плечами и даже покраснел. Вернувшись домой, он тут же схватил трубку, намереваясь устроить Копытману мордобой по телефону, но передумал и решил сперва обдумать ситуацию.
Ситуация возникла странная. Почему это я так разволновался, подумал Привалов. Что это меняет? В конце концов, у меня договор с семьей Копытмана, а не с самим Копытманом. Даже лучше, что он сам едет. Он человек надежный. Что невестка Копытмана? Так, писалка из пединститута, жена инженера. А Копытман — это Копытман. Человек. С большой буквы. Опыт и хватка. Боец.
Но было во всем этом все же что-то странное. А именно: почему этот боец забыл мне сказать, что сам уезжает? Чего он только мне не наплел, а про это сказать забыл. Что он задумал? А я — тоже хорош. Как же это вышло, что я прозевал. Ведь пол-Москвы же знаю. А что Копытман драпать собрался, узнаю, кажется, последний. Почему же он скрывает, что сам едет? И скрывает ли? Если не скрывает, то это, может быть, даже еще хуже. Если он не скрывает, а только мне постеснялся об этом прямо сказать, что тогда? Что он задумал, старый черт?
Привалов сделал несколько звонков разным людям и понял, что все, кому надо было, про отъезд Копытмана слыхали, хотя все недавно. Одни говорили об этом посмеиваясь, другие деловито и с уважением, третьи с напряженной многозначительностью и завистью, четвертые безразлично. Привалов совсем упал духом. Он силился, но никак не мог сообразить, почему же все-таки Копытман ни разу с ним об этом не заговорил.
Привалов прямо-таки спать перестал — так его эта проблема занимала. Несколько раз он встречался с Копытманом и каждый раз искал удобный момент, чтобы спросить Копытмана в лоб, но удобного момента не находилось. Разговор, как нарочно, все время уходил в ненужную
