на подушки, треугольником разложенные перед ним: в середине Цзян, Мерлин справа, Кокс слева — только англичане и их переводчик! Всем прочим должно отойти за стекающие с навеса водяные занавеси, сделаться невидимками. Цяньлун желал остаться наедине с английскими мастерами, дабы поведать им о часах и о журчанье времени.
Что сейчас император, точь-в-точь как пастух или рыбак, сидел с ними у жаровни, где тлели сосновые угли и два курительных конуса с неведомо тонким ароматом... что самый могущественный человек на свете без малейшего знака своего ранга, одетый, как и его посетители, в водянисто-серую, свинцово-серую накидку и ни осанкой, ни одеждой не желавший отличаться от них, стройный, тонкокостный мужчина, только ростом пониже всех остальных в этом кругу, раздражало Кокса, даже повергало в замешательство куда больше, чем придворная роскошь и все, что было ему знакомо по церемониалу Запретного города: китайский император не как богоподобный, ни с кем не сравнимый властелин, а просто как один из многих. Человек на берегу реки, улыбающийся под навесом от дождя, терпеливо ожидающий, пока трое посетителей рассядутся перед ним, неловко, медлительно и осторожно, словно больные, неуклюжие, словно увечные.
Коль скоро за пеленами тумана и дождевыми занавесями у горячей реки Великий мог преобразиться в человека, в смертного, которого почти не отличишь от его подданных, то какие преображения грозили в таком случае лондонскому часовщику или их безмолвному переводчику?
Или... или здесь, у реки, в это шелестящее дождливое утро, по крайней мере на время аудиенции, всем присутствующим должно вправду стать похожими друг на друга, даже одинаковыми — одинаковыми согласно действующим до границ пространства законам летучего времени, которое в конце концов упраздняло не только все различия меж людьми, но и различия меж органической и неорганической природой и всяким предметом и всяким существом, какое когда-либо обретало форму или еще только обретет?
Что в конце концов оставалось от звезды, от окруженного планетами, астероидами, лунами и метеоритами солнца, чей свет угас миллиарды лет назад? И что — от всех прочих небесных светил, что взойдут в грядущие эоны и в неумолимом беге времени вновь разлетятся тучей безымянных частиц, атомарных кирпичиков, которые в непостижимом грядущем, под напором сил за гранью любого воображения вновь соединятся в простейшие формации, дабы мало-помалу, вращаясь, вырасти в некие формы дотоле невиданных размеров, невиданной красоты или уродства... И все это лишь за тем, чтобы по истечении срока своего бытия вновь рассыпаться до незримости в кромешном мраке?
Только один из четверых сидящих вокруг жаровни мужчин был волен улыбаться. Остальные, благоговейно затаив дыхание, безмолвно сидели у негромко журчащей реки, с берега которой император в другие солнечные утра кунал в воду кисточку каллиграфа и писал ею стихи на гладких камнях. Слова испарялись под восходящим солнцем, снова освобождая камень. Так император писал и видел, как исчезают любые письмена. И продолжал писать.
Дождь идет, сказал Цяньлун так тихо, словно не хотел мешать каплющей с навеса музыке дождя и журчанью реки. Дождь идет.
Тем утром Великий позвал английских гостей на берег реки, чтобы изложить им задание, по сравнению с которым все прежние их работы — в мастерских как на родине, так и в Запретном городе — казались всего лишь подготовительными упражнениями, тренировкой пальцев или проверкой умений. Ведь сколь ни искусны серебряный кораблик, огненные часы или другие посвященные переменчивой быстроте времени автоматы и механизмы, придуманные ими и построенные, — то, что Цяньлун излагал сейчас как свое желание, нет, как свою уже неотлагательную мечту, было настолько огромно и притом настолько знакомо, будто он в минувшие годы мечтал вместе, да-да, вместе с Алистером Коксом и его товарищами, вместе с ними помышлял о невозможном, чтобы когда-нибудь, превзойдя границы разума и логики, воплотить в жизнь часовой механизм, отмеряющий секунды, мгновения, сотни тысяч лет и более, эоны вечности, механизм, чьи колесики будут крутиться, когда его создатели и все их потомки и потомки потомков давным-давно исчезнут с лица земли.
Часы, которые, никогда не останавливаясь, будут идти за гранью времени людей в звездном пространстве и пределы которых лишь в долговечности и тайне самой материи: ведь даже когда и самые прочные и самые ценные металлы и камни, из коих должно состоять такое произведение искусства, в несказанно далекое время вновь рассыплются в пыль и мельчайшие летучие частицы творения, погибнет только предмет, но не физический принцип их действия, неподвластный бренности.
Коль скоро вообще может существовать звук, произнес Цяньлун после столь долгого молчания, что Кокс и Мерлин вопросительно взглянули на Цзяна и искали жеста, знака, что им пора подняться и исчезнуть... — коль скоро может существовать звук, способный ближе всего передать полет времени, то, пожалуй, это ровный шум дождя, связующий небо с землей. Каждая струйка дождя как нить, сшивающая облака, небесный свод с садами и реками, городами и морями и тьмой земли, откуда все стремилось на свет.
Никогда еще Кокс не чувствовал себя так близко к безмерности и к притязаниям властителя на всемогущество, как в этот час на берегу реки. Поколения часовщиков и строителей автоматов, да и он сам тоже, как сейчас император, мечтали о механизмах, которые, однажды запущенные, будут двигаться бесконечно, без повторного завода, — о perpetuum mobile.
То, чего требовали от него и Мерлина теперь, после виртуозных, созданных в Запретном городе образцов, годами занимало обоих еще в Лондоне, хотя по-настоящему они к решению не приблизились. Но, очевидно, и до посланцев и соглядатаев Цяньлуна в Европе дошли слухи, кружившие в одержимых игрушками и драгоценными статусными символами придворных кругах континента, а равно и среди механиков, изготовлявших искусные диковины, автоматы и машины.
Если кто и способен одержать победу, создать perpetuum mobile {4}, так это лондонские мастера Джейкоб Мерлин и Алистер Кокс. Они, конечно, не повелевают временем, однако же недосягаемы в его измерении. Вот такие или сходные мнения Цяньлуновы соглядатаи, наверно, привезли из Европы. Вдобавок, пожалуй, не было астронома, который не измерял бы орбиты небесных тел и динамику вселенной посредством механизмов из мануфактур фирмы “Кокс и Ко”. И не было на море капитана, который бы не производил расчетов курса, полагаясь на точность хронометра из Лондона, Ливерпуля или Манчестера. Стало быть, помышляющий о невозможном — даже чужой в Европе и в мире механики — уже после недолгих расспросов наталкивался на имена Мерлина и Кокса.
Прежде чем Кокс в шуме дождя набрался храбрости и дерзнул
