От запаха бензина нарастает, вытесняя все эти вопросы, сожаление, что не изучал он в школе автодело. Сейчас бы за руль, и вперед. По направлению к Алене. Но где она, отнятая партией, которая сказала, а комсомол ответил: "Да!" Район, колхоз? В голове возникает безадресный разлив фекальных масс до горизонта, где под дождем бессмысленно толкутся сиротливые фигурки, вытаскивая из чавканья резиновые сапоги, среди которых пара импортных, ало-перламутровых...
- Спишь?
Александр сомнамбулой выходит из машины во мглу, где слепо зажигаются окна, отливает на стену гаража и возвращается на заднее сиденье с головой под подкладку своего пальто. Мотор заводится, и от вибрации он резко съезжает в сон, где хорошо. Когда он просыпается, машина стоит и в лобовое стекло ей смотрит отсыревшая глухая стена. На переднем сиденье Адам оставил ему расписанный розами китайский термос, заводную бритву "Спутник" и бутерброд с ветчиной. Он разворачивает промасленную кальку. Чай отдает пробкой, но горячий. Друг. Извращенный, но настоящий. Он заводит бритву. Поворачивает к себе зеркало заднего обзора. Осторожно водит по щекам вокруг усов и по горлу под бородой, которую лелеет в знак солидарности с бунтующей молодежью мира.
Приоткрывает дверцу, чтобы выдуть наружу порошок.
Потом выходит сам.
* * *
Хмурое утро.
Черный, как Мобуту, Ленин.
Сотни еще не погашенных окон Дома правительства.
В конце площади костел. Он темно-красный, будто содрали кожу. Возведенный, когда кино еще не родилось, сейчас костел набит алюминиевыми бобинами, являясь хранилищем киностудии, но внешне продолжает заявлять о чем-то - своей устремленностью ввысь и особенно этим цветом тревоги, которую храм Божий разделяет с другим, отсюда не видимым зданием, о существовании которого здесь, в центре города, Александр узнал в одиннадцать лет. Когда он возвращался из Ленинграда с летних каникул, совмещенных с похоронами деда, самолет, заходя на посадку, накренился так, что Александр прямо через иллюминатор заглянул в красно-кирпичное нутро тюрьмы, посреди которой стоит замок с решетками на окнах.
Огромная и несуразная, площадь вливается в проспект, который, сколько не переименовывай, архитектурно остается Сталинским.
Александр проходит мимо ресторана под названием "Первая отключка".
Следующий квартал отлегает направо в излюбленной при Сталине форме каре, но только, архитектурно выражаясь, неразомкнутого. Мрачная неприступность. Вывесок нет. Входов с проспекта тоже, хотя один из домов с колоннами имеет лестницу. Но никто по ней не сбегает и не поднимается. Чувствуя, что квартал им недоволен, Александр прибавляет шагу.
Он находит бордовую с золотом вывеску "Дом политпросвещения". Среди вывесок поменьше - "Бюро по трудоустройству".
Как ни странно, в этом доме он уже бывал. Первый раз в третьем классе, когда им велели нарядно одеться: "Белый верх, темный низ!" и привели сюда с горнами и барабанами приветствовать какую-то партийную конференцию. Воспоминание почти полностью закрыто ярко-рыжим образом высокой девочки с веселыми кляксами веснушек. Как зовут, забыл. Но можно бы поискать в бумагах мамы газетную вырезку с фото, на котором эта рыжая есть вместе с ним и еще одним парнишкой в составе "Санитарного патруля", в обязанности которого входило следить за гражданами на Сталинском проспекте - чтобы не бросали окурки. На рукавах у них были красные повязки. Второй мальчик в патруле был в протертых на коленях лыжных шароварах, несмотря на месяц май. Александр предоставлял Скопцовой Насте (все можно вспомнить!) право преграждать дорогу нарушителям, она умела и любила пристыживать людей, игнорирующих урны.
Второй раз, в двенадцать лет, он сюда явился добровольно. Отстояв очередь, которая начиналась на этой вот улице. На Всесоюзную передвижную выставку останков американского самолета-шпиона "У-2". Поднимаясь сейчас по лестнице, он проходит мимо входа в то фойе актового зала, где, кроме рваного и гнутого дюралюминия, оставшегося от "Локхида", было множество интересных вещей made in USA, но все ребята в городе, а может быть во всем Союзе, тогда мечтали выкрасть из-под стекла одну-единственную - газовый пистолетик Гарри Пауэрса. Распорядители в штатском не давали задерживаться посетителям, которые двигались витринами и бордовыми бархатными канатами на латунных стояках, но ребята, выйдя, занимали очередь по-новой, чтобы увидеть личное оружие пилота, несерьезное, но крайне притягательное. Мессер был раз пять, благо бесплатно. Но даже ему не удалось.
Бюро на последнем этаже. Решимости хватает только на то, чтобы войти в приемную, но государство приходит ему на помощь:
- Вам что, молодой человек? Работу ищете?
Он кивает.
- Что ж, безработных у нас нет. Документы с собой?
Он хватается за внутренний карман пальто, где документы застегнуты на пуговку.
- Свидетельство о квалификации, так... "Присвоена профессия машинистки-стенографистки". Шутка, что ли?
Александр чувствует, что краснеет. Вступает служащая из-за другого стола:
- Если у парня профессия такая. Как сказать иначе? Машинист?
Они смеются.
- Секретарши, конечно, требуются, но какой начальник станет себе парня брать?
- Может, начальницу ему найти?
Глазам жарко от пылающего лица. Между лопатками зудит. Он стоит столбом. Пошутив, государство открывает большую толстую тетрадь.
- Серьезных работ хоть отбавляй. Землеройных, дорожных, погрузочно-разгрузочных...
Он кивает.
- А на стройку?
- Пойду.
- Есть еще трамвайное депо? Или лучше на автобазу?
С направлением на базу и в депо он выходит в беспросветные будни. В правом кармане пятнадцать копеек, которыми он манипулирует, пока не соображает, что можно выпить кофе в "Лакомке". Стоя за мраморным столиком ко всему спиной.
Первым посетителем он заходит в книжный магазин. Лет в 12-13, наведываясь сюда, он был неизмеримо богаче. Что называется, пауперизация пауперов...
Потом в другой. В третьем свободный доступ к стеллажам. В глубине, где никому не нужная "Философия", вынимает новинку "Современный экзистенциализм" - серую и с черным корешком. Книга, конечно, против, но в ней цитаты. От одной возникает надежда, будто похлопали по плечу:
Даже в тоталитарной массовидности бытия можно найти лазейку...
Рубль 88.
Он озирается, втягивает живот. Сует книгу под ремень, застегивает пальто - выходит. Сердце отчаянно колотится.
Никто не преследует.
В сквер у стадиона "Динамо", где он сидит над украденной книгой, вторгается грохот сапог. В это удаленное место армейские грузовики доставили музкоманду. Репетировать парад.
- Под малые барабаны шагом... арш!
Наступательная музыка, медь, чекан подкованной кирзы.
Его начинает бить озноб. Начало простуды? Страх и трепет экзистанса?
Книгу под ремень, и ходу.
Массовидность налицо.
Где же лазейка? Хоть какая-нибудь щель?
Узкой улицей Комсомольской, идущей от проспекта, он спускается до кинотеатра "Победа", а потом еще глубже, где домишки становятся старыми, а под асфальтом, куда загнали реку, недобро упомянутую в "Слове о полку Игореве", город вообще проваливается в глубь времен: "У Немиги кровавые берега не добром посеяны - посеяны костьми русских сынов". Двадцать пять лет назад, когда немцы взяли город, сюда добавились кости евреев. На показательный расстрел сорока тысяч прилетал из Берлина Гиммлер. Ни о расстреле, ни о том, что здесь было еврейское гетто, ничто не говорит на этих узких улочках с перекошенными домами в два-три этажа. Никто ни о чем не знает. Существование продолжается. На ходу он трогает размокшую известку стен, заглядывает в окна с кактусами и завязанными марлей банками с целебными "грибами", которые пьют в надежде избежать онкологических заболеваний. В десятилетнем возрасте мама привозила его в Киев, где у нее жила подруга, он видел сверху Бабий Яр - овраг, заросший мрачной зеленью. Но там никто не жил и даже голос понижали, подходя.
Возвращаясь в верхний город, он сворачивает на массовидный бульвар, застроенный сталинским ампиром. Справа над витринными стеклами вывеска "Потсдам".
Небанальное название, хотя на первом плане возникает не полузабытая Постдамская конференция по денацификации с ее героем в мундире генералиссимуса, а фонетическая двусмысленность этого "поц". Заведение, открытое в честь дружбы с ГДР, задумывалось как бар с немецким пивом, но деградировало до уровня забегаловки с обычным пивом. Здесь, вспоминает он, работала его первочитательница. Всматриваясь мимоходом в стекла, он видит знакомое лицо. Но это не проститутка Вера, а Стенич. Он прибавляет шагу, но поздно. Заметив его, Стенич привстает. Призывно машет - несмотря на то, что разделяет столик с яркой девушкой. Вдали от своего театрального училища.
Александр поворачивает назад, толкает дверь "Потсдама".
- Мон шер, какими судьбами?
