однако, гнали собачек! Получается, Валерка, что вы – никакие не гиляки, а чисто американские индейцы!
– Или наоборот: гиляки через Берингов пролив поднимались из Азии в Америку! Гиляки основали американскую нацию! – перебил меня Хусаинка.
С Валеркой и Хусаинкой мы валялись на песчаной косе, у любимого Шпиля. Впереди – экзамены за восьмой класс и мореходка в Холмске, на Сахалине! Правда, Хусаин и Валерка пока не решили окончательно. Хусаинка хочет стать механиком, но не обязательно на судне. Валера думает про педучилище. Там есть специальное отделение для народов Севера, и поступить ему туда гораздо легче.
Зато мы втроем, с нивхом Колькой Хансиным и якутом Юрой Валиным, видели себя только на капитанском мостике.
Корабль приближался. Он был уже почти рядом, мой черно-золотой жук. К восьмому классу я знал, что у адмирала Невельского был родственник по фамилии Куприянов. А на Охотском побережье, недалеко от Петровской косы, есть мыс и залив Куприянова!
Валера наши дружеские подначки принимал с усмешкой. Он лежал на спине, смотрел в небо, покусывая веточку черемухи.
Той весной за Шпилем буйно цвела черемуха. Так она еще ни разу не цвела. Дурманящий запах, легкий и сладкий, накрывал скалу, домик Фунтиков и косу, на которой мы загорали.
– Да, – отвечал Валера, – мы так долго мчались, что и собачек всех растеряли. Вот вы, русские, нам и помогли. Теперь мы и не индейцы, и не гиляки. И даже не американцы.
Нартовые упряжки в те времена оставались лишь у старика Фунтика да еще у одного степенного нивха с Вайды, дяди Кости Кевина. Собаководство было истреблено новой властью. Почти пятьдесят процентов нивхов переболели туберкулезом, потому что лишились своей естественной одежды, пошитой из природного материала – собачьих и звериных шкур, меха. Зимой морозы на Нижнем Амуре до минус 40 градусов.
В тайге валялись горы ржавых бочек из-под солярки. Колеи от вездеходов рвали рыжую шкуру тундры в клочья, образовывая топи и карстовые озера, которые меняли местный ландшафт. Зверь из тундры уходил в сопки. Не осталось умельцев, плетущих сети и вышивающих национальный орнамент на обуви и халатах. Никто уже не знал, как ставить ловушки на соболя. Амур, весь в радужных пятнах бензина и нефти вдоль берегов, зарастал неизвестно откуда взявшимися косами вязкого ила и мелями. Пойманная рыба припахивала фенолом и еще какой-то гадостью. Сбрасывали в реку отходы своего производства заводы промышленной зоны Комсомольска-на-Амуре. Да и китайцы, по другую сторону великой реки, тоже не отличались экологической дисциплиной.
– Ну да – не гиляки… А собачек по-прежнему с удовольствием жрете! – парировал Хусаинка.
Продолжался тот нескончаемый спор, начатый еще дедом Митяем. Гиляки говорили смешно, коверкая русский язык. Помню, как на берегу, у рыбацких лодок, старый нивх Лотак просит прикурить у Петра Малькова: «Бедро! Писька е – а-а-а?!» Что означает: «Петро! У тебя есть спички, чтобы прикурить?»
Мужики с гоготом отвечают: «У Петьки не писька, а целая оглобля!» Лотак, отходя в сторонку, обидчиво шепчет: «Зацем маленькая народность обизаес?»
Насчет пожирания собак – чистая правда.
В традиционном меню нивхов собачье мясо по-прежнему занимало достойное место. Мы приходили утром в школу и улавливали сладковатый, иногда просто тошнотворный запах варева, который доносился из каморки школьного сторожа, старого гиляка Ковтуна. Вся школа знала, что Ковтун варит собачатину на обед. И учителя знали. И директор Иван Маркович Поликутин. Но с Ковтуном ничего поделать не могли.
– У нас обычай такой, – оправдывал Валерка старика Ковтуна, – ему надо принести в жертву духам собаку. И съесть ее. Иначе какая-нибудь беда приключится.
Атавизм и природные таланты удивительным образом сочетались в характере нивхов.
В студенческом общежитии по соседству со мной жил нивх Костя. Он учился старше на два курса, на историческом факультете. По воскресениям к нему приходил в гости сородич Дима, нанаец, но тоже с берегов Амура. Он учился в медицинском институте. Что любопытно, и Костя-историк, и Димон – будущий хирург были Ленинскими стипендиатами. То есть из года в год они сдавали экзамены на «отлично». В принципе на любой хабаровский вуз приходилось не более одного-двух таких студентов. Они по праву считались гордостью своих вузов.
Мои земляки степенно садились за шахматы, вырезанные из моржовой кости чукчами-косторезами. Как правило, мы, студенты-филологи, больше играли в «покер», в «кинга» и в приблатненную «сику». Даже не в благородный преферанс. Особенно картежная страсть овладевала студенческой общагой в дни подготовки к экзаменам. Не знаю, почему так случалось. Но Ленинские стипендиаты не могли равнять себя с какими-то заурядными преферансистами. Они предпочитали шахматы – игру для интеллектуалов.
Попутно, разумеется, наливали по первой. Здесь высокое звание Ленинских стипендиатов отодвигалось на второй план. Ленин тоже был человеком. Он любил слушать «Аппассионату», пить немецкое темное пиво, заедая его яйцами, сваренными вкрутую. Факты о Ленине сообщал нам Костя-историк.
Я присутствовал на воскресных турнирах третьим, хотя в шахматы до сих пор играть не умею. Помогал, чем мог. Чистил селедку, нарезал колбаску и хлеб, разливал по стаканам. В круг Ленинских стипендиатов я был допущен по единственной причине. Я был их земляком, и у нас оказалось много общих знакомых по интернату в Маго.
Выпивая и ставя друг другу маты, парни начинали, вернее, продолжали свой давний спор. Они дискутировали, ни много ни мало, о создании независимой Республики для народностей Севера на Нижнем Амуре. Новое государство так и называлось – ННР. Независимая Нивхская Республика. Димон, понятно, склонялся к другому названию конструируемого государства – Независимая Нанайская Республика. Компромисс находили в названии Независимая Нижнеамурская Республика.
– Смотри, – говорил Костя, делая ход конем, – у нас на Сахалине есть нефть и уголь…
– В Комсомольске-на-Амуре у нас есть сталь, самолеты и подводные лодки, – отвечал слоном Дмитрий.
Константин вел круги шире – все-таки он был историком:
– Лесом, рыбой, икрой и пушниной мы будем торговать с Японией! Чем плохо? А золото?! Посмотри – сколько у нас золота! Один Сусанинский район чего стоит.
Сусанинский тот самый район, где я в составе геологического отряда Пузыревского таскал по ручьям пробирки, колол дрова на кухне и влюблялся в студентку-геологиню на практике, веснушчатую Зинку, королеву бродяг.
Постепенно Ленинские стипендиаты подбирались к Якутским кимберлитовым трубкам с алмазами на дне, хлебу Амурской области и китайской границе, создавали таможню, пограничные посты и начинали формировать правительство будущего национального государства.
Тут бутылка кончалась, и гонец немедленно посылался за второй. Нетрудно догадаться, что гонцом был я – наследник тех конкистадоров, кто завоевывал гиляков и нанайцев.
Обычная наша стипендия в те годы была 28 рублей. «Трояк» за общагу, 25 – на руки. Гуляй не хочу! Ленинские стипендиаты получали около 100 рублей в месяц.
Когда я возвращался в общежитие, я заставал ужасную картину. Дима сидел верхом на Косте и шахматной
