позвонят, она в полной беспомощности будет дожидаться жуткого рассвета, когда отправляется первый поезд.
Я сказал: лучше достаньте из внутреннего кармана моего пиджака записную книжку и позвоните моему другу.
Попросите пойти ко мне на квартиру, ключи у него есть, и до утра вычитать по рукописи типографскую верстку. По рукописи, с нажимом повторил я. Та несколько удивилась, однако не совсем обычная просьба, кажется, ей понравилась. Тем временем врач со стажером, ни слова не говоря, удалились. Следом выбежали и сестры, ибо за шторами кто-то захрипел. Вокруг этого хрипа разразился безумный гвалт. На пол упала какая-то металлическая конструкция и развалилась на части, после чего сразу несколько человек выскочили из-за штор и бросились тут же назад. Некто с победно воздетым шприцем — словно по льду, дабы не терять времени — проехался по каменному полу зала.
Внезапно все стихло.
Немного спустя врач с практикантом вернулись с довольным видом. Врач, торжествуя, держал над головой большой наполненный шприц, который он тут же вколол в резиновую трубку, поставлявшую в мой организм инфузионный раствор.
Медленно опустошив до последней капли шприц, он вместе с ассистентом несколько секунд наблюдал по моему лицу за эффектом. Тем временем с шумом явилась дородная медсестра — мол, звонит, но пока что безрезультатно.
И терпение уже на исходе.
Оба врача, заслышав хрип умирающего, снова скрылись за зелеными шторами.
Позднее она еще попытается, а теперь пора наконец закончить опрос. Только не надо думать, что ее бесит мой друг.
Я спросил, а кто ее бесит.
На что она раздраженно ответила, скажите лучше, стул у вас регулярный.
Вполне.
Вот уж не приведи Господь, продолжила она так, чтобы слышно было за шторами, попасть в одну смену с придурками. И спросила, какой консистенции, какого цвета.
Мы не успели еще закончить, как вернулись врач со стажером, и опять с полным шприцем.
Дородная медсестра тут же ушлепала, но, уходя, сказала мне ободряюще: не бойтесь, приятелю вашему я еще позвоню.
Человек, разумеется, благодарен, когда незнакомые люди пытаются оказать ему помощь. И что-то вливают в него, весьма осторожно, что ему, несомненно, поможет.
Врачи, стоя у изголовья кровати, молча наблюдали за моим лицом.
Что-то они во мне сдвинули. Это первое ощущение. Ощущение, будто они подключили ко мне колоссальную вытяжку, пылесос. Но по ошибке включили его не на всасывание, а наоборот. В организм вторгается нечто и начинает с невероятной силой работать в нем. Я чувствую, что во мне смещается центр тяжести.
Я еще успел заметить, как вернулась дородная женщина, с величайшим презрением обогнула врачей. Я уже уходил.
Ну и шатун этот ваш дружок, пожимая плечами, сказала сестра. Хотя на самом деле заочно она уже обожала моего ветреного приятеля.
До чего же грубыми и жестокими бывают такие дородные женщины. Им плевать, что крашеные волосы у них отросли, что помада на губах смазалась, что кроваво-красный лак на ногтях облупился. Зато они видят людей насквозь. Взяв в руки анкетный лист, она решила продолжить опрос.
Однако меня хватило лишь на признательную улыбку.
Смерть действительно подхватывает меня, мы покидаем жизнь.
Человек уходит не в одиночестве. Меня притягивает к себе «другой», влечет за собой душа.
Только не надо думать, будто это что-то воздушно-легкое. Напротив, она — нечто сильное, нечто эссенциальное.
Хорошо, я дам телефон жены, успеваю сказать я достаточно громко.
Дородная медсестра, изумленно уставившись на меня, хватает блокнот, карандаш, чтобы записать номер. Она следит за мной с некоторым испугом и вместе с тем чуть насмешливо, что это на меня нашло и каких сюрпризов еще от меня ожидать. Хорошо бы ответить ей, что я умираю и, увы, не могу избавить ее от такой неприятности. Ну всё, ухожу, в самом деле подумал я.
Но пугать их утрированными выражениями не хотелось, а времени на объяснения уже не осталось.
Мне кажется, сказал я осторожно, я теряю сознание.
Подбор нужных слов, выражений, с профессиональной точки зрения вполне естественный, потребовал столько времени и энергии, что внутри меня что-то резко сдвинулось, какой-то балласт, все сорвалось со своих мест, и сил для того, чтобы произнести номер, не хватило. Отчего в момент собственной смерти я оказался в невероятно смешном положении. Как старый скряга из сказки — сын мой, бормочет он на последнем дыхании, собираясь открыть тому величайшую тайну.
Огромный горшок с награбленным золотом я зарыл в трех шагах от большой дикой груши.
Это он еще помнит, но удержать себя в этом мире уже не может. Сознание, что, оказывается, возвышенные моменты на самом деле банальны, как в сказке, наполнило меня счастьем. И с этим счастливым чувством я ушел, успев лишь заметить, как дородная медсестра швыряет блокнот, карандаш и выбегает из кадра. А двое мужчин в белых халатах, разинув рты и вытаращив глаза, бросаются на меня.
Неимоверная сила куда-то перенесла меня, откуда я мог наблюдать за происходящим, и это действительно потрясло меня.
Я испытывал элементарную радость оттого, что мне удалось, что даже на последнем дыхании я смог соврать им нечто пристойное.
Я видел, как практикант подхватил стойку с капельницей, потому что второй врач бросился мне на грудь и стойка качнулась, грозя вырвать иглу из вены.
Но посмотрим лучше, где мы реально находимся.
Переживаемое тобой ощущение полноты в этой жалкой земной юдоли можно сравнить разве что с состоянием религиозного или любовного экстаза. Или, в случае женщин, быть может, с родами. Как рассказывают наиболее откровенные женщины, боль и радость во время родов сливаются, что превращает их в некое вселенских масштабов эротическое приключение. Я двигался изнутри наружу, ощущая не тягу, не зов, а творящую силу. Поистине, в тебе претворяет себя полнота. Меня уносило. Уносило не из сознания, как бывает при обмороке, а, напротив, — в сознание. Уносила невероятная силища, которая действовала одновременно внутри и снаружи, так что это различие для сознания стало совершенно неважным. Все, что связано с личностью и страстями, перестало существовать.
Человек лежит обнаженный на простыне, чтобы в любой момент все части тела были доступны любому вмешательству ради спасения его жизни. И пусть он чувствует боль, кислородное голодание, страх смерти, бешеный пульс в двести ударов в минуту, сквозь физические ощущения все-таки пробивается некое нарциссическое и эксгибиционистское самодовольство.
Наверное, я не так уж и плохо смотрюсь.
Даже на смертном одре человек не способен освободиться от садомазохистского в принципе жизненного устройства. До последнего вздоха он готов унижать себя или
