самый камень, и мы его потеряли? — уточнил пятый.
— Первое да, второе нет, — сказал человек Ю. — Он исчез, но мы еще встретимся, и каждый получит свое. Ты, кажется, ожидал чего-то другого, — он посмотрел на третьего, — но кое-что из того, что я тебе однажды говорил, с тех пор изменилось и не имеет места, а кое-что, — он улыбнулся, — уже и тогда не имело места.
В это время из-за кустов стали слышны громкие голоса и гул барабанов. Кажется, вчера эти кусты были дальше от ямы и не такие густые.
— Все меняется, — сказал человек Ю, — но среди того, что меняется, обязательно есть что-нибудь такое, что должно оставаться без изменения.
Гул барабанов сделался громче, и из-за кустов вышли несколько человек в синих мундирах.
В клетке из деревянных жердей, на повозке, запряженной неторопливым верблюдом, их куда-то везли. Сопровождали два синих мундира — первый правил, а второй сидел сзади — худой и, наверное, высокий, с заметным, когда поворачивался, профилем. Его лицо показалось третьему знакомым. Левая бровь у него была нормальная, а правая подбрита до половинного размера. У него был мешочек с собой, из которого он время от времени что-то вынимал, клал в рот и, подержав во рту, сплевывал.
— Когда берут трех, а одного отпускают, каким словом следует назвать того, которого отпустили? — спросил третий пятого.
— А сколько букв в слове? — ответил пятый.
Третий отвернулся. Он незаметно пилил ножом одну из перекладин в месте упора. Первый мундир сидел к нему спиной, второй не обращал внимания, занятый своим делом. Дорога шла среди невысоких голых холмов, она петляла, и солнце оказывалось то с правой стороны, то с левой.
— Еще недавно я думал, что всем нам предназначено собраться вместе в зале размышлений, — сказал пятый, — и некоторые из нас прилагали к этому усилия, а теперь я склонен думать, что нам предстоит собраться в каком-то, пока неизвестном, месте заточения, и некоторые из нас сопротивляются этому. Сопротивляться, наверное, естественно в данном случае, но полезно ли это, если предполагать, что мы движемся к тому, что нам предназначено?
Третий закончил пилить первую перекладину, для видимости оставив незначительную деревянную перемычку, и взялся за вторую. Чтобы выйти из клетки, нужно было сломать три перекладины. Третий почти одолел вторую, и в это время колеса повозки загрохотали по булыжной мостовой. Город или нет, неизвестно, но дома у края дороги стояли. В одном из них была тюрьма.
В Храме уединенного размышления колонны были красного цвета, а крыша — синяя.
Вчера была желтая, но Аш первый верил своим глазам. И заблудиться он тоже не мог, возвращаясь в город. Храм был тот же самый. Первый обошел его кругом. Он заранее принял меры, чтоб его не узнали. На постоялом дворе, где остановился вчера, обменялся одеждой с погонщиком верблюдов, с которым играл в кости. Надел шляпу с полями, чтобы скрывала лицо. Но узнавать его было некому. Храм был пуст, в зале размышлений — никого. Одинокий плотник вставлял раму в том окне, из которого первый вышиб ее, убегая. Никто его тогда не преследовал.
У входа в храм на ступеньках сидел седой служитель.
— Жив бог, — поприветствовал он первого.
— Радуйся, — отвечал первый.
«Разве вчера эти колонны не были зелеными?» — хотел он спросить, но стоило ли спрашивать об очевидном.
— Те, кто тебе нужен, ушли сегодня, — сказал служитель, — но шесть освященных розог они оставили.
— Давно ли эти колонны стали красными? — спросил первый.
— Сколько я помню свою бороду, они такие, — сказал служитель. — А освященной розги не угодно ли попробовать во радость божию?
В тюремных камерах нет кресел и диванов, а то, что есть, называется «нары».
Так думал Эф третий, но оказался неправ. «Нары» — это не то, что в тюрьме, не то, что из досок, не то, что в два этажа. Определяющим признаком является расположение лежанки относительно стенки. Лавка располагается вдоль стены, иначе сказать, — параллельно, а нары поперек, то есть перпендикулярно. Такое расположение позволяет разместить больше узников в тесной камере. Но когда тюрьму строили, на площади не экономили, и в камере были не нары, а три двухэтажных дощатых кровати стояли вдоль стенок. Таким образом, камера могла принять шесть человек, хотя, если поставить вместо кроватей нары, к тому же в три этажа (высота потолков позволяла), в ней можно было бы разместить как минимум человек восемнадцать. Так подсчитал Бе пятый, ему было виднее — сам сидел, было дело, хоть и недолго. Теперь вроде бы пригодился опыт.
— Но то, что я вижу здесь, это по сравнению с тем местом, где я сидел, можно назвать гостиницей, — сказал пятый, глядя на столик посреди комнаты, циновки на полу и отхожее место в угловой нише за ширмой.
Циновки были из тростникового волокна, в красную и зеленую широкую клетку, в те же цвета была раскрашена ширма. Стол из гладких досок, четыре стула с высокими спинками стояли вокруг, а посредине стола — масляная лампа. Из отхожего места слышалось тихое журчание. Третий посмотрел за ширму. Там в желобе струйкой текла вода, проведенная, как было понятно, из какого-то ближнего ручья. Желоб перегораживала заслонка, которая скользила в вертикальных пазах и поднималась за ручку при необходимости слива.
— Не в каждой гостинице встретишь такое внимание к устройству отхожего места, — сказал третий.
— А в окне решетка, — заметил пятый, — поэтому, все-таки, тюрьма.
— Скажи, ты пробовал найти смысл во всем этом? — спрашивал Эф третий.
— Почему я? — отвечал Бе пятый.
— Ты ведь человек умственный.
— Не знаю, — сказал пятый, выбрав себе лежанку и располагаясь на ней. — Я привык искать смысл более в поворотах случая, чем в людских поступках. И вот, заметь, камера рассчитана на шесть человек, а четыре места свободны.
— Наверное, не сезон нынче.
— Я думаю, это готовые места для оставшихся четырех наших.
— А я думаю, что кое-кто из этих четырех уже нашел свое место.
— Я все-таки продолжаю считать, что предназначенный нам путь, несмотря на некоторые непонятные и непредсказуемые
