Полное собрание рассказов - Курт Воннегут

Тем временем на телеэкране появился сенатор от Миссисипи Флем Сноупс, председатель сенатского комитета по освоению космоса. Он был в восторге от запуска проекта Большой космической случки и сообщил, что это та самая цель, к которой долгие годы стремились участники американской программы космических исследований. Я горжусь тем, заявил он, что Соединенные Штаты выбрали именно мой родной город Мейхью для размещения крупнейшего предприятия по сублимированию джиззы.

Слово «джизза», кстати, имело интересную историю. Оно было таким же древним, как слова «трахаться», «дерьмо» и им подобные, однако в отличие от них его до сих пор не включали в словари, ибо многие хотели, чтобы оно — единственное оставшееся — сохраняло свои магические свойства.

И когда Соединенные Штаты объявили, что намерены предпринять поистине магическую акцию — выстрелить спермой по галактике Андромеды, простой народ внес поправку в формулировку правительства. Коллективное бессознательное постановило: пришло время последнему магическому слову выйти на свет. Народ решил, что «сперма» не годится для того, чтобы выстреливать ею по другой галактике. Здесь подойдет только «джизза». И правительство взяло на вооружение именно это слово, попутно сделав то, чего никогда прежде не делалось: оно установило стандарт его написания.

Человек, интервьюировавший сенатора Сноупса, попросил его встать, чтобы все могли хорошенько рассмотреть его гульфик, что сенатор и сделал. Гульфики были в большой моде, и многие мужчины носили гульфики в форме межпланетных ракет в ознаменование Большой космической случки. Обычно на их острие были вышиты буквы «США», однако на гульфике сенатора Сноупса красовался флаг Конфедерации южных штатов.

Разговор переключился на тему геральдики, и интервьюер напомнил сенатору о его кампании за отказ от лысого орла в качестве символа государства. Сенатор объяснил, что не желает, чтобы его страну представляло существо, которое совершенно не соответствует современной действительности.

Когда его спросили, какое существо, с его точки зрения, соответствует современной действительности, сенатор назвал даже не одно, а два существа: миногу и красного дождевого червя. Ни ему, ни кому бы то ни было другому еще было неведомо, что миноги-людоеды уже считают Великие озера слишком перенаселенными и ядовитыми даже для них самих. Пока люди сидели по домам и наблюдали за стартом Большой космической случки, миноги, извиваясь, выползали из жижи на землю. Иные из них были почти такими же длинными и толстыми, как «Артур Ч. Кларк».

Тем временем Грейс Хублер оторвала затуманенный слезами взгляд от того, что читала, и задала шерифу тот самый вопрос, которого он так боялся:

— Что заставило ее так поступить с нами?

Шериф ответил, и Грейс залилась слезами, оплакивая теперь еще и жестокую судьбу.

— Это самая ужасная миссия из всех, какие мне довелось выполнять, — отрывисто произнес шериф, — сообщить душераздирающую новость таким близким друзьям как вы… в ночь, которая должна была бы стать самой радостной в истории человечества.

Всхлипывая, он вышел за дверь и тут же угодил прямо в пасть миноги, которая немедленно — он успел лишь вскрикнуть — сожрала его. Услышав крик, Дуэйн и Грейс Хублер выскочили из дома, чтобы посмотреть, что случилось, и минога сожрала их тоже.

Была некая ирония судьбы в том, что их телевизор продолжал репортаж об обратном отсчете времени до запуска, хотя некому уже было смотреть и слушать его, и никому до него не было никакого дела.

— Девять! — торжественно произносил голос. Потом: — Восемь! — Потом: — Семь!

И так далее.

Все было просто здорово.

Никаких тюрем, трущоб, сумасшедших домов, никаких калек и нищих, никаких войн.

Люди победили все болезни. И старость.

Смерть, не считая несчастных случаев, стала добровольным выбором.

Население Соединенных Штатов ограничили сорока миллионами душ.

В это солнечное утро человек по имени Эдвард К. Уэлинг-младший сидел в Чикагском роддоме и ждал, когда его жена разрешится от бремени. Других отцов там не было — роды стали редким событием.

Уэлингу было пятьдесят шесть — просто юноша по меркам общества, средний возраст которого составлял сто двадцать девять лет.

Рентген показал, что у его жены будет тройня. Его первенцы.

Молодой человек сгорбился в своем кресле, обхватив голову руками. Он был бледен, взъерошен и сидел так неподвижно, что сливался с окружающей обстановкой. Тем более, что в приемном покое тоже царили хаос и раздрай: кресла и пепельницы стоят в беспорядке, пол накрыт заляпанной пленкой и тканью.

В комнате шел ремонт. Она должна была превратиться в памятник людям, пожелавшим уйти из жизни.

Саркастичный старик, лет двухсот от роду, сидел на стремянке и рисовал фреску, которая ему не нравилась. Во времена, когда люди еще старели, ему можно было бы дать лет тридцать пять. Столько ему исполнилось, когда изобрели лекарство от старости.

Фреска изображала аккуратный садик. Мужчины и женщины в белом — доктора и медсестры — копали ямы, сажали деревья, травили паразитов, разбрасывали удобрения.

Мужчины и женщины в сиреневой форме пропалывали сорняки, выкорчевывали старые и больные деревья, сгребали опавшую листву и сжигали ее в специальных печах.

Никогда и нигде — даже в средневековой Голландии или древней Японии — не было столь ухоженного, столь безупречного сада. Каждому растению доставалось ровно столько земли, света, воды, воздуха и внимания, сколько ему требовалось.

По коридору шел санитар, напевавший под нос популярную песенку:

Санитар осмотрел фреску и самого художника.

— Ты глянь, как взаправду, — сказал он. — Так и представляю, как я там стою, в этом садике.

— А кто сказал, что тебя там нет? — с улыбкой спросил художник. — Картина ведь называется «Счастливый сад жизни», всем места хватит.

— Доктор Хитц замечательно получился, — отметил санитар.

Он говорил про одного из мужчин в белом, главного акушера родильного дома. Хитц был ослепительным красавцем.

— Тут еще работать и работать. Вон сколько еще