— Недуренъ соколъ! Ты это гдѣ же бражничалъ до бѣлаго утра?
— Какое — бражничалъ, тетенька. Всю ночь просидѣли на Завалишинской станціи… барышня Аглая Викторовна, Анюта горничная и я… Поѣзда ждали… Между Завалишинымъ и городомъ крушеніе произошло… Ужъ мы ждали, ждали… Съ девяти часовъ вечера, тетенька, до двухъ по-полуночи… Страсть!
Григорій веселъ, счастливъ, возбужденъ.
Епистимія смотритъ на него съ материнскимъ во сторгомъ.
И то, что онъ говорить, радуетъ ее, кажется хорошимъ предназначеніемъ.
— Такъ ты говоришь, — улыбается она, — трое васъ было? Аглая Викторовна, Анюта и ты?
— Аглая Викторовна, Анюта и я… Устали — бѣда… Подвезъ я ихъ на извозчикѣ къ дому, на соборѣ половину четвертаго било… Мнѣ — что, a y Аглаи Викторовны глаза слипаются, a Анюта, какъ пьяная, качается, носомъ клюетъ… Ужъ я ее держалъ, чтобы не свалилась съ пролетки то…
Долго разсказываетъ Гришутка свои приключенія, пока и его не беретъ сонъ и не гонитъ въ свой мезонинчикъ — отдохнуть хоть два-три часа передъ тѣмъ, какъ идти отпирать магазинъ.
Медленно уходитъ и Епистимія въ темный чуланчикъ свой, медленно ложится и медленно засыпаетъ, подъ новый, какую-то особую торжественность пріобрѣтшій къ утру, храпъ Соломониды…
— Аглая Викторовна, Анюта и Гришутка… Это хорошо… это къ добру…
Завтра она пойдетъ къ Симеону и объявитъ… Посмотримъ, Симеонъ Викторычъ, каковъ-то ты окажешься предо мною большой баринъ, даромъ что я не изъ большихъ графинь… Охъ, сколько еще труднаго! сколько еще грѣшнаго! A все ради тебя, Гришутка милый, глупый! все изъ за тебя!..
Утромъ рано прибѣжала отъ Сарай-Бермятовыхъ Марѳутка — звать тетеньку Епистимію Сидоровну: баринъ Симеонъ Викторовичъ ее ждетъ.
— Скажите, какой нетерпѣливый сталъ! — усмѣхнулась про себя Епистимія. — Когда влюбленъ былъ, и то этакъ не поторапливалъ!
Накинула сѣрый платокъ свой на голову и пошла, странная по улицѣ въ сіяніи голубого дня, будто не во время вылетѣвшій нетопырь.
Симеонъ, замѣтивъ изъ окна ее во дворѣ, вышелъ къ ней, черезъ кухню, на заднее крыльцо. Измятое, шафранное лицо и мутный блескъ въ усталыхъ глазахъ ясно сказали Епистиміи, что въ истекшую ночь Симеонъ спалъ не больше ея и думалъ не меньше.
— Подожди нѣсколько минутъ здѣсь или y барышень, — угрюмо сказалъ онъ, дергая щекою, — я уже опять занятъ… y меня сидитъ архитекторъ… планъ привезъ перестройки дома… ни минуты покоя!..
— Хорошо-съ, я подожду, мнѣ торопиться некуда.
— Только не по вчерашнему! — пригрозилъ, уходя, съ порога Симеонъ.
Епистимія усмѣхнулась.
— Вчерась ужъ больно вы грозны были, — ласковымъ смѣшкомъ послала она вслѣдъ.
Онъ обернулся и еще разъ пригрозилъ ей поднятымъ пальцемъ, съ недобрымъ выраженіемъ лица, точно предупредилъ:
— Ты молъ эти шутки оставь. Фамильярной канители тянуть съ тобою я больше не намѣренъ. Дѣло — такъ дѣло. Разъ, два, три — клади его на столъ…
— Смѣлющая же вы, сударыня Епистимія Сидоровна, — льстиво заговорила съ нею отъ плиты краснолицая, съ пьяными, лживыми глазами, толстуха-кухарка. — Свободно такъ разговариваете! Мы на него, аспида, и взглянуть то боимся.
— A тебѣ бы, дѣвушка, — сурово оборвала Епистимія, — такъ о господинѣ своемъ не выражаться. Каковъ ни есть, a — нанялась, продалась. Жалованье получаешь. Сойди съ мѣста, — тогда и ругай, сколько хочешь. A покуда на мѣстѣ, онъ тебѣ не аспидъ, a баринъ: аспиды хлѣбомъ не кормятъ и жалованья не даютъ…
— Да, сударыня ты моя, развѣ я съ чѣмъ дурнымъ… — залепетала было сконфуженная кухарка. Но Епистимія прошла уже мимо, ворча лишь такъ, чтобы она слышала:
— То-то — ни съ чѣмъ дурнымъ… Распустились вы всѣ… Революціонерки… Забастовщицы… Хозяйки настоящей въ домѣ нѣтъ… подтянуть некому…
Барышень она застала въ комнатѣ Зои, которая сегодня «проспала гимназію» и потому рѣшила, что вставать и одѣваться до завтрака не стоитъ.
— Третій разъ на этой недѣлѣ, Зоя! — упрекала ее, сидя на постели, въ ногахъ, красивая, съ утра одѣтая, свѣжая, бодрая, спокойная Аглая.
— Наплевать! — равнодушно отвѣчала Зоя, лежа, подобно сфинксу, на локтяхъ и животѣ и скользя лѣнивыми глазами по книгѣ, перпендикулярно воткнутой между двухъ смятыхъ подушекъ, a ртомъ чавкая булку съ масломъ, въ прихлебку съ кофе, который наливала изъ стакана на блюдце и подносила къ губамъ барышни смѣющаяся горничная Анюта, хорошенькая, стройная, съ чистымъ и смышленнымъ ярославскимъ личикомъ, блондинка. — Корми меня, столпъ царства моего!
— Какъ тебѣ не противно, право? — замѣтила Аглая. — Такая неопрятная привычка… Вонъ, смотри: подушку кофе облила… крошки сыпятся…
— Это не я, — Анютка.
— Да, какъ же! — засмѣялась Анюта, — во всемъ Анютка виновата! Сами Анютку головой подъ локоть толкнули…
— Молчи, столпъ царства! Вѣдь знаешь: рѣшено однажды навсегда, что я никогда не бываю виновата, и всегда передъ всѣми права… А! наша собственная химія, мадмуазель Епистимія! — привѣтствовала она вошедшую, посылая ей рукою воздушный поцѣлуй.
Когда женщины поздоровались и усѣлись, разговоръ y нихъ пошелъ о плачевномъ событіи вчерашняго вечера — о томъ, какъ Зоя едва не погубила новаго платья, обливъ его какао, a Епистимія Сидоровна спасла его, пустивъ въ ходъ какой-то особенный, ей одной извѣстный, выводной составъ… Вынули изъ гардероба платье. Пятно, хотя и на бѣломъ шелку, даже днемъ было едва замѣтно желтоватыми краями. Но Аглая и Анюта утверждали, что платье, все равно, недолговѣчно — матерія должна провалиться отъ выводной кислоты. A Епистимія защищала:
— Никогда не провалится, барышни: кабы въ моемъ составѣ была жавелева кислота, тогда, въ томъ не спорю, обязательно должна матерія провалиться, но я жавелевой кислоты не употребляю ни вотъ настолько. Потому что, скажу вамъ, милыя барышни, ядовитыхъ кислотъ на свѣтѣ немного, но, по домашнему нашему обиходу, всѣхъ кислотъ кислѣе жавелева кислота…
Зоя захохотала и возразила, тряся непричесанною, въ путаницѣ бѣлокурыхъ волосъ, головою:
— Врешь, Епистимія Сидоровна. По домашнему нашему обиходу, всѣхъ кислотъ кислѣе любезный братецъ мой — Симеонъ Викторовичъ.
Отъ рѣзкаго ея движенія книга упала на полъ. Аглая нагнулась и подняла.
— Havelock Ellis… L'Inversion sexuelle… — недовольно прочитала она заглавіе. — Это что еще? Откуда промыслила?
— Васюковъ принесъ… Хвалилъ, будто анекдотовъ много… Да вретъ: все давно знакомое… Новаго не нашла ничего.
— Ахъ, Зоя, Зоя!
— Что, Аглая, Аглая?
— То, что забиваешь ты себѣ голову пустяками…
— Хороши пустяки! — захохотала Зоя: если это тебѣ пустяки… Впрочемъ, лучше обратимся къ Епистиміи: она тебѣ про пустяки анекдотъ разскажетъ… «Не гляди, душенька, это пустяки!» — пропищала она, копируя кого-то изъ анекдота.
— Нѣтъ, ужъ уволь.
— Что вы, барышня Зоя! — запротестовала и Епистимія, съ тѣнью бураго румянца на зеленыхъ впалыхъ щекахъ своихъ: она не любила, чтобы ее обличали въ темномъ и грѣшномъ при Аглаѣ. — Нашли разсказчицу! Что и знала — шалила смолоду, — теперь, слава Богу, забыла.
— Ладно! Это ты предъ нами почему-то въ скромность играешь, a небось, когда съ Модестомъ и Ванькою-чурбаномъ, другія пѣсни поешь… Ну, a ты, столпъ царства, что головою раскачался? — повернулась она къ Анютѣ.
Та серьезно сказала:
— Да удивительно мнѣ на васъ, барышня: откуда въ васъ столько озорства берется? Все бы вамъ озоровать, все бы озоровать.
Зоя чуть сконфузилась, притворно зѣвнула и сказала, потягиваясь въ подушкахъ:
— Ну, хорошо, будьте вы трижды прокляты, цѣломудренныя лицемѣрки, — отказываюсь отъ анекдота!.. A слѣдовало-бы, — хотя бы затѣмъ, чтобы научить тебя, Аглая, выражаться точнѣе.
— Да, какъ ни назови, — зачѣмъ, ну, зачѣмъ тебѣ все это?
— Чтобы сны интересные видѣть, — захохотала Зоя, но, видя, что лицо сестры приняло выраженіе серьезнаго недовольства, перестала ее дразнить и только возразила:
— Да вѣдь ты ничего этого не читала?
— И не буду.
— Ну, и честь тебѣ, и слава, цѣломудренная весталка, но — какъ же ты, не читая, можешь судить?..
И обратилась къ неодобрительно выжидавшей Епистиміи:
— Ну-съ, Епистимія химія! Съ нашею домашнею оберъ-кислотою y тебя, говорятъ, вчера была пальба?
Епистимія притворно улыбнулась и сказала, полуотвѣчая:
— А! Воинъ! Это ужъ грѣхъ будетъ про него другое слово сказать, что воинъ галицкій.
Зоя прервала ее, внимательно себя разглядывая:
— Анютка! Смотри, какія y меня бѣлыя руки… наливныя, какъ… какъ ливерная колбаса!
— Сравнили! — усмѣхнулась горничная.
— Право! У Аглаи гораздо смуглѣе… Да-съ! вотъ это кожа! атласъ! бѣлорозовая заря! Вы, сударыня моя, госпожа старшая сестрица, красавица славной семьи нашей, можете, по мнѣніе глупыхъ мужчинъ, даже съ тремя богинями спорить на горѣ въ вечерній часъ. Но — кожѣ такой — это дудочки! y васъ не бывать… a ни-ни! Столпъ негодный! ты опять свои бѣлые зубы скалишь?
