- Ничего себе жильца подобрали, - подмигнул Корчмаренко Клавдии.
- Кроме шуток, - продолжал Жмакин. - Такие были переживания - не каждый выдержит. Работал на Дальнем Севере, и происходит, понимаете, такая история...
Он опять рассказал о побеге, о волках, о ночевках в ямах. Старуха тихонько плакала. Корчмаренко вздохнул. Жмакин не оборачивался, он знал, что рассказывает недурно и что Клавдия слушает и жалеет его.
- Еще не то бывает, - сказал он значительно и опять выпил.
Ему очень хотелось рассказать, как страшно и одиноко в Ленинграде, как он бежал от Лапшина, но то уже нельзя было рассказать, и тогда, таинственно подмигнув, он рассказал о себе так, как будто он был Лапшиным: как он, Лапшин, ловил Жмакина, и как он этого Жмакина поймал и привел в розыск, и как Жмакин просил его отпустить, и как он, Лапшин, взял да и не отпустил.
- И очень просто, - говорил Жмакин, чувствуя себя как бы Лапшиным. - Их не очень можно отпускать. Это народ такой. Вот у меня был случай...
И он рассказал про себя как про сыщика, как он, сыщик, ловил одного жулика по кличке "Псих", и как этот "Псих" забежал на шестой этаж, позвонил, проскочил квартиру, да по черному ходу - и поминай как звали.
- Ушел? - спросил Корчмаренко.
- И очень просто, - сказал Дормидонтов.
- Во, черти! - восторженно крикнул Корчмаренко, захохотал и хотел шлепнуть ладонью по столу, но попал в тарелку с растаявшим заливным и всех обрызгал. После этого он один так долго хохотал, что совсем измучился.
- Вы что ж, агентом работали? - спросил Алферыч, пронзая Жмакина озорным взглядом.
- Разное бывало, - отвечал Жмакин уклончиво.
Потом Корчмаренко играл на скрипке, и все сидели рядом на диванчике и слушали. А когда гости уже совсем собрались уходить, Корчмаренко предложил спеть хором, и Клавдия начала:
Среди долины ровныя,
На гладкой высоте...
Спели и разошлись. Но Корчмаренко еще не хотел спать и не пустил Жмакина. Они сели за шахматы. Оба закурили и насупились:
- Спать, греховодники, спать, - говорила старуха, - слать!
- Ничего, завтра выходной, - бурчал Корчмаренко.
- Дай-ка, сынок, паспорт, - сказала она, - я утречком раненько сбегаю, да и пропишу.
Алексей хотел сказать, что паспорт у него на работе, но взглянул на Клаву - и не смог. Что-то в ней изменилось, он не понимал, что; она смотрела на него иначе, чем раньше, - не то ждала, не то усмехалась, не то не верила.
- Поднимись, принеси, - сказала старуха, - не то утром разбужу...
Уже поздно было говорить, что паспорт на работе. Жмакин сунул руку в боковой карман пиджака и вынул краденый паспорт, но все еще медлил, затрудняясь все больше и больше. Он даже не помнил имени в паспорте... Алексей открыл паспорт и прочел: "Ломов Николай Иванович". Теперь прописка.
- Чего ищешь? - спросил Корчмаренко.
- Да тут фотография была, - сказал Жмакин, - как бы не потерялась...
Он запомнил и прописку.
Старуха взяла паспорт.
Это была его верная гибель, то, что он делал. Через три дня, самое большее, его возьмут. Разве что Ломов Николай Иванович дурак и не заявил. Нет, конечно, заявил.
Он не доиграл партию и ушел к себе. Надо было спать. Три дня можно спать спокойно. А дальше - конец. Он разделся, лег. Сколько времени он не спал в постели? И тотчас же заснул. Но проснулся очень скоро, закинул руки за голову и стал думать. На мгновение ему даже смешно сделалось - хорошо, что не сунул старухе какой-либо женский паспорт спьяну, то-то бы дело было.
Ах, да что! Три дня у него есть верных. А это уже не так мало - три дня.
Пошли неприятности
Накрывая к завтраку, Патрикеевна рассказывала:
- Хотите верьте, хотите не верьте, но точно было, факт. Скончался, значит, один гражданин.
- Фамилия, имя, отчество! - жестко спросил Окошкин.
- Абрамов Григорий Фомич, - без запинки ответила Патрикеевна. - Сам он ветеринарный врач по мелким животным. Ну, известно, если которые люди собачку любят или кошечку, они над ней, словно бабушка над внучонком, ничего не пожалеют...
- Как вы нам, - сказал Окошкин.
Патрикеевна не удостоила его ответом. Лапшин брился, надувая одну щеку. Было еще темно, шел восьмой час утра.
- Значит, человек состоятельный, - продолжала Патрикеевна. - Ну, скончался. Конечно, отпели чин чином, а на кладбище уже гражданскую сделали панихиду, речи там - "спи спокойно, дорогой усопший товарищ" и всякое такое прочее, одним словом, как говорится, и на погосте бывают гости, - эти гости ночуют...
Лапшин слушал вполуха; все это время, преимущественно по утрам, вспоминалась ему встреча Нового года в театре, куда его потащил Ханин. Сидел Иван Михайлович рядом с Балашовой, напряженно улыбался, глядя на маленькую сцену, на которой артисты разыгрывали свой "капустник", зло высмеивая и самих себя, и пьесы, которые они ставили, и режиссера, про которого они говорили, что он у них "первый настоящий". Лапшину было неловко, он чего-то не понимал и совсем перестал что бы то ни было понимать, когда тот самый артист, который сказал про него, что он "фагот", полез вдруг с ним целоваться. Катерина Васильевна все время улыбалась своей неторопливой, умной улыбкой. Ханин грозился написать драму и пьянел, а Лапшину хотелось встать и сказать: "Знаете что? Давайте, прошу вас, перестаньте кривляться!"
- А хоронили его, надо знать, - продолжала Патрикеевна, - в новом костюме, ветеринара этого по мелким животным...
Она нарезала батон, заварила чай и села, выставив вперед ногу:
- Говорилось по-старому: пропели "Со святыми упокой", так всему конец, ан нет. Жил - почесывался, помер - свербеть хлеще стало. Пришли ночью воры и давай откапывать могилу, поскольку еще приметили на покойнике запонки из цветного металла, не скажу точно - из какого, врать не буду. Вот, конечно, раскопали, а он и не мертвый вовсе, заснул летаргическим сном. Стали с него пиджак стаскивать, он, конечно, матюгом их, привык с мелкими животными. Один вор от страха тут возьми и помри. А другие ему в ноги: "Простите нас, товарищ покойник, мы в ничего такого до настоящего дня не верили, извините нашу темноту!" Он их отпихнул, забрал свой пиджак, да давай поскорее к воротам, надеется еще на какой-либо ночной трамвай попасть. Попасть-то попал, да денег на билет ни копья, а главное, вид какой-то не тот у человека - зимой, знаете, а он без пальто и шапки не имеет, поскольку хоронить в шапках никто себе не позволяет. Кондукторша требует за проезд, ее, конечно, дело маленькое...
- Ой, Патрикеевна! - негромко вздохнул Лапшин.
Он добрился, протер лицо одеколоном и пошел к столу Окошкин ел пшенную кашу с молоком и хлебом. Иван Михайлович намазал себе ломоть хлеба, круто посолил и отхлебнул чаю. Новогодняя ночь все еще вспоминалась ему: как он провожал Катерину Васильевну и как она смешно, точно и в то же время грустно рассказывала ему про своих товарищей, как хвалила многих из них и как обещала "ужасно удивить" его одним спектаклем, она не сказала в ту ночь каким.
Ему было нелегко с Балашовой, он робел перед ней, как редко перед кем в жизни, она умела сердито не соглашаться с ним, умела вдруг передразнить его с такой скрупулезной похожестью, что он даже пугался, умела выслушать его самую простую, как казалось ему, фразу необыкновенно внимательно, радостно-удивленно, умела воскликнуть: "Подумайте, как здорово!", и так, что он долго помнил самый звук ее голоса, но умела вдруг и зевнуть внезапно, сказав, что устала и пора спать...
- Не слушаете вы, Иван Михайлович! - сказала Патрикеевна.
- Да слушаю, слушаю! - с досадой ответил он.
- Заругался он, конечно, с кондукторшей, этот самый ветеринар нервный, и хоронили его, и пиджак воры сдирали, и свою собственную полностью панихиду слышал, тут кто угодно расстроится. Кондукторша свистит постового, ведут нашего ветеринара в отделение за хулиганство. Ну, конечно, как у вас, безжалостно - документы. Нету, какие у захороненного документы? Кто может удостоверить личность? Супруга. А ему, конечно, неохота среди ночи свою собственную вдову с ума сводить. Я, говорит, здесь пересижу до утра, только подайте мне чаю и чего покушать, я почти трое суток маковой росинки во рту не имел и еще грипп могу схватить от лежания в том месте, где находился. Тут его спрашивают, где же он находился. Раскалывают - как наш товарищ Окошкин выражается. Ну, он под секретом все и рассказал. Сейчас же оперативную машину на кладбище - проверили: могила разрыта, одинокий труп вора лежит, все в порядке. Тут уже и утро. Повели ветеринара на квартиру. Вдова еще спит, столы после поминок не убраны, двери дочка открыла - и в обморок. Он с квартальным, который его привел, присели к столу - покушать, перцовки взяли по двести грамм, пивка, пирога поминального. Тут выходит вдова и видит картину - покойник с квартальным выпивают и закусывают. Брык - и разрыв сердца.
- Померла? - с полным ртом спросил Окошкин.
- На месте! - победно ответила Патрикеевна. - Обратно ветеринар видит свою мертвую вдову и от всех переживаний сходит с ума. А квартальный, поскольку ему отвечать, что никого не подготовил, берег револьвер - и себе в голову. Не верите? Дворничиха наша Зинаида сама даже эту умершую вдову видела.
