– А я так знаю. И вы со временем, когда серьезно взглянете... Мерзко!.. да-с! Вот мы с вами за границей целое лето провели – разве там так люди живут?
– Ах, вашество, да ведь там какая почва земли-то! Разве этакая земля без результатов может родить? А у нас и без результатов земля родит!
Он вытаращил на меня глаза, словно не понял силы моего возражения. Но потом пожевал губами, тряхнул головой и, по-видимому, решился понять.
– Н-да?
– Помилуйте, да это факт! Об этом и в "Трудах комиссии несведения концов" записано. У них земля – камень, а у нас – на сажень чернозем, да говорят, что в крайнем случае и еще сажень на пять будет! Тут сколько добра-то?
– Н-да?
Он удивлялся все больше и больше. Разумеется, я воспользовался этим.
– Оттого нам можно без результатов жить, а им – нельзя. Им тяжело, а нам легко. Или опять фабрики-заводы... У других этого добра – пропасть, а у нас – первой-другой, и обчелся!
– И это, стало быть?..
– А то как же, вашество! все надо в счет полагать! Конечно, мы, люди партикулярные, сидим и не догадываемся, а между тем в общей массе, да еще при содействии трудов комиссии несведения концов...
– Стало быть, и климат и местоположение – все нужно в счет полагать?
– Конечно, все. Там – горы, у нас – паспорты; там тепло, у нас – холодно; там местоположение – у нас нет местоположения; там сел да поехал, а у нас в каждом месте: стой, сказывай, кто таков! какой такой человек есть? Нет, вашество, нам впору попросту, без затей прожить, а не то чтобы что!
Он опять вытаращил на меня глаза и даже несколько как бы поглупел. Я тоже потерял концы и не знал, на чем я остановился, и почему на том, а не на другом.
– И все-таки... надоело! – наконец молвил он, вспомнив о своем недавнем приключении.
– Надоело – это так! Но что именно надоело – это еще вопрос!
– Суета надоела – вот что!
– И суета, да опять и то, что результатов никаких нет – а я что же говорю? Идем, бежим, а куда – не знаем! Даже на конках теперь во весь опор лошадей пускают! Раздавят человека, а для чего раздавили и какой от этого результат – не знают...
– Именно так!
– Вот хоть бы с вашеством... Пригласили вас, и вы уж совсем было приспособились, и вдруг: "извините, теперь некогда, пожалуйте, в другое время!"
– Вот именно я это самое и утверждал. А вы...
– И я. Объясниться нам нужно – вот и все. Все равно как в журнальной полемике: оба противника, в сущности, одно и то же говорят, а между тем, зуб за зуб!
– Так что ваша ссылка на чернозем...
– Чернозем – это само по себе. Это в своем месте будет значение иметь. А покуда нам нужно было объясниться – вот мы и объяснились.
Он раскрыл было рот, чтобы возразить, но подумал, хлопнул зубами и замолчал.
Я тоже, по-видимому, высказал все, что накопилось у меня на душе.
– Ну, дай вам бог! – сказал он, вставая и берясь за шляпу. – Прекрасная у вас квартирка... прекраснейшая!
В передней он в последний раз протянул мне руку и умилился.
– Так вот мы и познакомились! – произнес он с чувством. – На этот раз, надеюсь, прочно будет... Но если бы даже впоследствии и вышел результат, то, во всяком случае... Милости просим к нам! И я и Густя Вильгельмовна... Посидеть, побеседовать...
Наконец он удалился, а я сел к окошку и стал ждать результатов. И вдруг – курьер! – Откуда, друг? – Из Главного управления по делам печати... ах!
* * *
Впрочем, это мне только показалось, что курьер пришел, а в действительности в мой кабинет влетела «Индюшка». И вдруг вся моя квартира пропахла юпочным мельканием, кислятиной и вздором.
– Господи, какая скука! – приветствовала она меня. – Хоть бы кто-нибудь пригласил! Вчера ездила-ездила, вижу, у Чистопольцевых огонь, звонюсь, выходит лакей: барыне сынка бог послал, а барин сидят запершись в кабинете и донос пишут... Хоть бы запретили!
– Что запретили бы? рожать или доносы писать?
– Ах, какой ты! И без того скучно, а ты... Вот Дарья Семеновна – та отлично устроилась. Я, говорит, ma chere, с тех пор, как эта скука пошла, каждый день все в баню езжу!
– И ты бы ездила!
– Я не могу: в бане-то надо за номер пять рубликов платить, а у меня Пентюхово-то уж в двух местах заложено... В одном месте по настоящему свидетельству, а в другой раз мне Балалайкин состряпал... Послушай, однако ж, cousin! неужто я тебе так скоро надоела, что ты уж и гонишь меня?
– Христос с тобой, милушка! когда же я тебя гнал?
– Вот сейчас в баню посылал. Не бойся, пожалуйста! не задержу! Я к тебе за делом.
Говоря это, она подошла к зеркалу, высунула язык и начала подлизывать верхнюю губу.
– И ведь какая эта Чистопольцева! – болтала она. – Туда же, радуется: бог сына дал! Скажите, какое лакомство!
– Однако, мой друг, все-таки утешение!
– А по-моему, так хоть бы их совсем не было, этих сыновей... По крайней мере, я бы теперь на свободе, куда бы хотела, туда бы и поехала... Уж эти мне сыновья! да! что бишь, я хотела тебе рассказать?
– Не знаю, душа моя. Вот об дочерях ты еще ничего не говорила, так, может быть, об них что-нибудь молвишь...
– Ах нет, не об том. А впрочем, что ж дочери!.. Дочь тогда хороша, когда она на мать похожа, когда она "правила" имеет, а эти нынешние...
– Да успокойся, пожалуйста! вспомни лучше, что ты хотела мне сообщить?
– Ах, да... вот! Представь себе! у нас вчера целый содом случился. С утра мой прапорщик пропал. Завтракать подали – нет его; обедать ждали-ждали – нет как нет! Уж поздно вечером, как я из моей tournee [54] воротилась, пошли к нему в комнату, смотрим, а там на столе записка лежит. «Не обвиняйте никого в моей смерти. Умираю, потому что результатов не вижу. Тело мое найдете на чердаке»... Можешь себе представить мое чувство!
– Ах, бедная!
– Разумеется, побежали на чердак, и что ж бы ты думал? – он преспокойно прислонился себе к балке и спит! И веревка в двух шагах через балку перекинута! Как только вороны глаз ему не выклевали... чудеса!
– Ну, что уж! слава богу, что жив!
– Нет, ты представь себе, какие штуки он надо мной строит! Уж я кротка-кротка, а такую ему, мерзавцу, пощечину вклеила, что в другой раз, если уж он задумает повеситься, так уж... Нет, ты скажи, мать я или нет?
– Коли сама рожала...
– Не только рожала, а меня из-за него, мерзавца, тогда чуть на куски не изрезали... Представь себе: ногами вниз, да еще руки по швам – точно в поход собрался! А сколько я мук приняла, покуда тяжела им ходила... и вот благодарность за все!
– Ну, положим, он тут не виноват...
– И все-таки мог бы мать поблагодарить. А он – вон что, вешаться выдумал! Вот почему я и говорю про Чистопольцеву: дура! И все дуры, которые... Я и бабеньке сегодня говорила: стоит ли после этого детей иметь! А у ней этот противный Стрекоза сидит: "иногда, сударыня, без сего невозможно!" Ах, хоть бы его поскорей сенатором сделали! Что бы начальству стоило!
– Что тебе так занадобилось?
– Тогда бабенька за него замуж бы вышла. Говорят, будто семидесяти лет не позволяют – ну, да ведь в память Аракчеева... По крайней мере, повеселилась бы на свадьбе, а то что! Все ходят, словно скованные, по углам, да результатов ждут...
– Ну-ну-ну! отдохни минуточку. Скажи: спрашивала ли ты у своего прапорщика, об каких это он результатах в записке своей упоминал?
– Поручики спрашивали, да разве он скажет?
– Однако ж сказал же он что-нибудь, как вы на чердаке-то его нашли?
– Ничего не сказал. Только удивился, когда я ему плюху вклеила, да немного погодя промолвил: есть хочу! Хорошо, что у меня от обеда целый холодный ростбиф остался!
– Да неужто же наконец...
– Нет, ты представь себе, если б у меня этого ростбифа не было! куда бы я девалась? И то везде говорят, что я все сама ем, а детей голодом морю, а тут еще такой скандал!
– Ну, что тут! дала бы целковый, и пусть к Палкину идет!
– Это чтоб он опять... слуга покорная! выходки-то его у меня вот где сидят!
Сказавши это, она чем-то ужасно обеспокоилась и опять побежала к зеркалу.
– Душка! сделай милость, посмотри! Кажется, у меня сзади что-то взбилось?
Но в эту минуту в передней раздался звонок, и прапорщик, собственным лицом, предстал перед нами.
– А! господин удавленник! – приветствовала его "Индюшка". – Полюбуйтесь, милый дяденька, на племянничка... хорош?
– А вы, мамаша, уж благовестите?
– И буду благовестить, и буду, и буду, и буду! – зачастила она. – В полк, в казармы поеду! всем разблаговещу, как ты задавиться сбирался! Ну, что ж ты не задавился, что ж?
И она, прискакивая и дразня, кружилась вокруг него, приговаривая: – Непременно, непременно! поеду и всем расскажу!
– Ну, да будет, Nadine, – вступился я, – а ты, фендрих, с чего это, в самом деле, вешаться вздумал?
Прапорщик некоторое время колебался, но наконец процедил сквозь зубы:
– Надоело.
– Что надоело?
– Скучно... результатов нет... ничего не поймешь!
– Скучно да надоело! – кипятилась "Индюшка", – так что ж ты не удавился, коли тебе скучно? Скажите! ему скучно! А ты бы у матери прежде спросил, весело ли ей на твои штуки-фигуры смотреть!
