Как теперь ехать домой и как быть с умиротворением, всегда возникающим на полупустынной извилистой дороге, бегущей в Беэрот, к дому, который больше никогда не будет прежним, задумался Йонатан за рулем. Эммануэль сидел рядом с ним и пытался на трясущемся листе писать надгробную речь.
«В два часа от площади перед синагогой поселения, да, в два, — шептал он снова и снова в маленькую трубку мобильного телефона, и тихо, безнадежно добавлял: — Нет, хороним не в поселении, а на Масличной горе, наверху, на участке семьи Ривлиных».
Они приехали домой. Гостиную уже заполнили соседки, нагруженные котлами с рисом и чечевицей, противнями с картошкой, кастрюлями с супом, и скорбящие Лехави разошлись по углам в попытке немного отвлечься при помощи еды. Время жестоко поджимало, Анат намекнула, что пора заканчивать, и они направились к площади у синагоги.
Казалось, что все поселение распростерлось на траве, лежало как огромное облако и молчало, а солнце, уже начавшее спуск к Иерусалиму, слепило ему глаза.
Новик поднимается и приступает к началу церемонии.
«Мой возлюбленный пошел в цветники ароматные [134], — начинает он голосом, который душат рыдания. Он плачет, сжимается от боли, его скованное тело поспешно ищет движение, подходящее для выражения скорби. — Имеем честь пригласить раввина поселения, рава Гохлера, произнести надгробную речь».
Пролетает молниеносная, словно удар ножом, волна. Где рав? Где рав? Где рав? — повторяет шепот.
Новик оглядывается еще раз, но раввина Гохлера нет, откуда же придет помощь его? [135] Но тут в толпе он замечает раввина Иерусалима, престарелого рава Лидера, и ободряется, вытирает пот, усеявший было мелкими каплями его шею, и приглашает нашего учителя и покровителя, главного раввина Иерусалима, гаона рава Лидера. И рав Лидер сокрушается по отобранной мудрости Торы.
«Этот цадик, этот вундеркинд, наш реб Идо, покинул нас не по своей вине, а по нашей. Из-за слабостей нашего поколения и грехов одного человека перед другим, — произносит он, и Новик подчеркнуто согласно кивает в поддержку пожилого раввина, чьи плечи все больше сникают в ходе речи, а лицо все сильнее искажается, как от нестерпимой боли. Старый раввин на мгновение замолкает, словно раздумывая, продолжать ли порицать и без того удрученных слушателей. — Ныне все руководствуются импульсами, — дрожащим голосом говорит он, морщит лоб, сдвигает на него большую черную кипу и раскачивается за пюпитром, вынесенным из синагоги на площадь. — У людей нет уважения друг к другу, нет братства и взаимопомощи! Ныне всякий желает видеть неудачу другого, его падение, никого не интересует чужой успех. Нужно укрепиться и сосредоточиться, чтобы совместно восславить душу нашего реб Идо, душу, какой не оказывалось в нашем плотском мире уже много поколений».
Он грузно опирается о пюпитр, прикрывает лицо рукой, подавляет всхлип и завершает свою речь стихом из Писания: «Поглощена будет смерть навеки, и отрет Господь Бог слезы со всех лиц» [136].
Вся семья — отец и мать, двое сыновей, дочь и зять — сближаются, будто пытаясь устранить жестокий разрыв, образовавшийся между ними. Боль спаивает семью Лехави в единый организм, подминает под себя меч обращающийся [137], нависший над Йонатаном: «Если бы мы только попробовали новое альтернативное лечение, больше ездили по раввинам, бегали к каббалистам, посещали могилы цадиков на севере, еще раз собрались у Стены Плача читать псалмы, больше бы платили врачам и привезли из-за границы новейшие лекарства». Горе сплотило семью, и даже осуждающие слова в надгробной речи раввина не разрушили этого единства.
Йонатан и Мика как единое целое, рядом с ними — неразделимые Ноа и Амнон. Йонатан услышал, как Амнон шепчет ей: «Хорошо, что мы оставили детей в деревне». Ноа ответила ему: «Но что мы скажем, когда вернемся и они спросят, где мы были? Нельзя от них скрывать».
А Йонатану и Мике слова не были нужны: казалось, в них бьется один голос. Другим его не понять: ни нелюдимому Эммануэлю, ссутулившемуся и внимающему речи рава Лидера, ни Анат, чье тело разрывается на части при виде того, как похороны ее сына пытаются присвоить раввин и глава областного совета, о существовании которого она до сих пор не знала. Кто их вообще просил говорить речь, мысленно возмущается она.
Поверженная и униженная вереница автомобилей проделала путь в Иерусалим. На стоянке Гивати их ждали несколько коллег Эммануэля и родственников, по соображениям безопасности побоявшихся ехать в Беэрот и вслух роптавших против внушающих недоверие похорон на Масличной горе.
На кладбище все толпились вокруг старых надгробий на открытом «участке прушим» [138]. Представитель «Хевра кадиша» [139] поинтересовался, хочет ли кто-нибудь сказать надгробную речь и здесь, и Ноа ответила «да», на что он ужаснулся: «Все теперь бывает, даже женщины речи над могилами говорят, кощунство. — Но Ноа испепелила его взглядом, и он велел: — Ладно, хорошо, только быстро, без лишних задержек».
Ноа начала говорить, но слезы не давали ей произнести почти ни единого слова, только — «как мы тебя не спасли», да еще удалось выдавить слово «химиотерапия», и Амнон обеими руками показал ей «икс», как будто они на танковых учениях на Голане. Она отошла в сторону, Анат, Йонатан и Мика отдали отвороты рубашек под ножницы человека из «Хевра кадиша», который сделал каждому надрез в тефах [140] длиной. Йонатан задался вопросом, почему при покойных всегда говорят на арамейском или на идише. Возможно, молодой иврит онемевает при виде древней, истертой смерти, и только старые языки имеют смелость незыблемо стоять перед нею и пытаться поспорить.
Пред ликом Иерусалима, сотканным из боли, медного угасания и последних лучей света [141], Йонатан с Микой взялись за лопаты и плотно укрыли землей Идо. С этого момента они — единственные сыновья в семье. Одни. Затем, словно мирясь после горькой ссоры, они провели лопатами по насыпи влажной иерусалимской земли, в последний раз погладили ее лицо. И тогда со всех сторон покатилось бормотание: «Всевышний утешит вас», «Всевышний утешит» — и Йонатан подумал: вот и все, все кончено. Его тети из семьи Ривлиных распростерли к нему объятия, но он слегка отшатнулся, не желая оказаться прижатым к их сердцу, уклонился от их сухих тел и сам же устыдился своего сильного отвращения.
К нему подошла Яэль Офнер из поселения. «В любой боли нужно видеть и
