даже и девятки, можно даже и тёплой, с металлическим привкусом, и я был готов столкнуть хоть Гегеля с Баратынским, хоть Стругацких с античностью. Потому что денег у меня не было ни рубля, ни самого задрипанного полтинника. Этой купюры неповторимо-синего оттенка, словно грязное небо России, с прекрасной девой-Невой на фоне Петропавловской крепости и Стрелкой Васильевского острова вдалеке… О, белые ночи! О, берега пустынных волн! Нет, деньги у меня были, была россыпь тускло-коричневых десяток, медных кругляшей, и набиралось там и на «Жигулёвское», и на «Балтику», и даже на запечатанный «Стопарь», что ждал меня на следующей станции в Чехове, но деньги эти я тратить, господа, не мог-с! Не мог-с!
Здесь стоит внести необходимую ясность. Дабы повествование моё было понятно самому неискушённому слушателю.
«Жигулёвское», желательно настоящее, со «Дна» – это влага живительная. И к тому же, влага универсальная. Она идеально подойдёт для обоссанного тамбура. Когда внутри всё так обрывается и гаснет. Когда порядочному человеку невозможно в таком состоянии не то, чтобы там – быть или существовать, а просто – находиться. В таком болезненном случае «Жигулёвское» охладит и согреет, успокоит и исцелит, омоет раны телесные и уймёт душевную зыбь.
Но подойдёт оно не только для таких экстремальных состояний, а для жизни праздной и пустой. А как идёт «Жигулёвское» в составе обычного, банального «ерша»!.. Мне ли не знать! Кто-то скажет – о, какое кощунство переводить драгоценное «Жигулёвское» с того самого «Дна» на такой восхитительный, но всё же обычный «ёрш»…
А я возражу! Я возражу, и скажу, что всё это – наследие советского стыда и стигматизации удовольствий!
Разве не ради этого мы развалили эпоху с чугунной мордой, чтобы вкушать удовольствий и срывать цветы жизни? Разве не ради этого воевали и гибли наши отцы на баррикадах и в Афганистане, на бандитских стрелках и в тёмных подъездах от удара отвёрткой в горло, не для того ли, чтобы мы могли вкушать «ерша», не жалея влить туда настоящего «Жигуля»? И я отвечу – для того! Да здравствует царство консюмеризма, свободы и феминизма третьей волны! Пусть восстанут угнетённые и станут отдыхать! Пусть будет весело и ни о чём не надо будет думать, согласно Эпикуру и заядлам слегачам!
А вот «Балтика», особенно девятая или крепкая «Охота» – это мера экстренная и вынужденная, и не очень приятная в том нежном состоянии, в котором застал меня он, промелькнув своим легендарным профилем и скрывшись в вагоне номер четыре.
Да, это был он, последний и великий бард, был он почему-то без гитары, с лицом особенно печальным и простым.
И так как денег на пиво у меня ещё не было, а были деньги только на лекарство тётушке, что болеет диабетом (и совсем не от сладкой жизни, хе-хе), я решил действовать. Действовать решительно и бесповоротно, в рамках искусства, во имя искусства и от имени его!
Хотя, положа руку на моё измученное сердце, меньше всего мне тогда хотелось действовать в рамках искусства, во имя и тем более – от имени его. Петь, господа, ведь надо всем телом, петь надо, когда того просит душа, а душа моя просила исключительно холодного «Жигулёвского».
Но путь к «Жигулёвскому» был тернист и жуток, и предполагал он унижения самого разного свойства. Надо было доставать из чехла свою старую, болгарскую, с трещиной вдоль. Надо было зажимать тугие струны опухшими пальцами. Надо было напрягать раскисшие связки. Надо было идти в вагон номер четыре и петь. Петь, господа, для людей, петь на разрыв аорты! Перекрикивая вечный ямб областных электричек. Пронзительно и звонко. А я был в состоянии таком нежном и неповоротливом, что скорее бы испустил дух, чем звонкий голос. Голос, что мог бы тронуть за душу простого работягу и высечь из его чёрствого сердца чистую влагу слезы да медный весенний звон. Это был понедельник, ранее, раненное утро, а вагоны почему-то в тот день были полупусты. Граждане были немногочисленны и серьёзны.
О, эти безрадостные лица наших людей в начале трудовой недели!
О, отпечаток минувшего уикенда!
О, тлен и безысходность!
Нет, таких людей не разжалобишь «Белыми Розами», как легко сделать вечером в среду или утром в пятницу! Их не вдохновишь на полёт «Алисой» и «КИШом»! Здесь нужна песня пронзительная и печальная, великая и обречённая, как сама страна в понедельник. Это может быть и «Выйду в поле с конём», это может быть «Последний герой», это может быть, чем бог не шутит, «Не для меня»! Петь такие песни – сильные и грандиозные – в моём нежном состоянии было бы доступно только сверхчеловеку. Но сверхчеловек в моём состоянии свалился бы, не сделав и шага.
Выхода у меня, господа, не было!
Да, душа жаждала «Жигуля» и успокоения, больная тётушка – упокоения и инсулина, потому я вошёл в вагон номер четыре и начал петь.
О, лица наших граждан по утрам! Что может быть неблагодарнее для поющего всем телом и сердцем открытым!
Граждане были суровы и немногословны, и устремили свои взоры в пейзаж за окном, стоило мне войти в вагон номер четыре. И потому запел я песню простую и чёткую, про то что ноша легка, но немеет рука, ты встречаешь рассвет за игрой в дурака и так хочется пить…О, как хотелось мне пить, господа! Но даже эта простая песня была для моего изнеженного состояния непосильной. Я пел слабо, я пел тихо, я пел хрипло, стесняясь и не туда. Я робел. Каюсь, я фальшивил. Признаюсь, я давал петуха, я съезжал с ноты, я не держал опоры, как учила меня покойная матушка. Я пел мимо нот! Но что, что взять с меня в утро такого безрадостного понедельника, когда душа требует хотя бы «Балтики», чтобы остановить этот стучащий ямб, этот обрубленный хорей? Что можно требовать от измученного музыканта, говнаря и гитариста, алкаша, сына покойных родителей и верного племянника тётушки, что больна диабетом совсем не от сладкой жизни?
И если остальные наши сограждане не отрывали взгляд от безликих полей и серого Подмосковья, то он, этот последний из могикан, господа, он позволил себе скривиться! Да, губы его подёрнулись презрительной ухмылкой, словно я посмел своим голосом войти в царствие великих.
О, презрение учителя! О, поклонник, отброшенный кумиром!
А ведь на его щедрость и был мой расчёт, я думал разжалобить его на тридцать, да пускай, двадцать рублей, и столько же – получить от всех остальных пассажиров вагона номер четыре. Господа, что мне оставалось делать? Если не рухнуть прям здесь,
