на хлеб не хватает, задумчиво проговорила она. — Похоже, никто уже не возьмет в толк, что происходит.
— Не может такого быть, — заявил я. Теперь бы поостерегся такие заявления делать.
Я даже больше скажу: повертевшись в своем гигантском международном концерне, я твердо понял — никто из преуспевших даже не желает взять в толк, что же происходит.
Мы самые настоящие обезьяны. Гориллы мы, вот что.
— А как мистер Маккоун считает, долго еще продлится Депрессия? — осведомилась она.
— Да что он там может считать, он же в бизнесе ничего не смыслит.
— Если ничего не смыслит в бизнесе, тогда почему он такой богатый?
— Все дела его брат ведет, — объяснил я.
— Вот было бы хорошо, если бы дела моего отца тоже кто-нибудь за него вел.
Мне было известно, что дела ее отца шли совсем скверно, брат ее, живший со мною в одной комнате, даже решил по окончании семестра оставить университет. Он туда, кстати, и не вернется. Станет санитаром в туберкулезном санатории и сам подцепит туберкулез. Поэтому его не призовут, когда начнется вторая мировая война. Он вместо армии будет работать сварщиком в бостонских доках. Мы с ним потеряем друг друга из виду. Сара, с которой мы теперь опять постоянно видимся, рассказала, что он умер от сердечного приступа в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году, рухнул и не поднялся с пола у себя в слесарной мастерской, которую в одиночку содержал на мысе Код, в поселке Сэндвич.
Звали его Редфорд Олден Уайет. Всю жизнь он прожил холостяком. Сара говорит, ванну он принимал хорошо если раз в год.
Что называется, по-простому, без выкрутасов жил, как деды завещали.
Да что там деды! Прадеды и прапрадеды, если уж на то дело пошло. В их роду и прапрадеды были побогаче соседей. А теперь вот отцу Сары приходится за бесценок спускать все, что скопили предки, — английские кубки металлические, серебро работы Пола Ревира, [37] портреты изображающие разных Уайетов — морских капитанов, торговцев, проповедников, юристов, — всякие диковинки, из Китая привезенные.
— Ужасно видеть, как отец опускается все больше и больше, сказала Сара. — Твой-то отец как, не опустился?
Это она про выдуманного мной хранителя художественной коллекции мистера Маккоуна. Тогда мне без особого труда удавалось представить себе отца в такой роли. А теперь и пытаться не стану.
— Да нет, ничего, — ответил я.
— Повезло вам.
— Наверно, — говорю. Отцу моему и правда повезло. Они с матерью изловчились откладывать чуть не все, что зарабатывали, а банк, в который были вложены эти деньги, пока что не лопнул.
— И почему люди так из-за денег с ума сходят? — размышляла вслух Сара. — Я вот говорю отцу: мне все равно, сколько там у нас осталось. Обойдусь и без поездок в Европу. А учиться ненавижу. С радостью бы больше в школу свою не возвращалась. Все равно ничему я там не научилась. И что яхты наши пришлось продать, тоже хорошо. Мне никогда на этих яхтах не нравилось. Тряпок новых мне покупать не нужно. Сто лет носи — не переносишь. Только отец не верит, когда я ему все это говорю. «Разорил я тебя, — твердит. — Всех вас разорил».
Между прочим, ее отец был просто совладельцем фирмы «Уайет» по производству часов, а сам делами не занимался. Когда определяли виновных в массовом отравлении радием, от ответственности это его не освободило, хотя вообще-то он главным образом торговал яхтами, крупнейший был торговец на весь Массачусетс. Понятно, что в тысяча девятьсот тридцать первом весь этот бизнес полностью прекратился. И по мере того, как сворачивалась его торговля, росли — сам от него однажды слышал именно эти слова — «кипа никому не нужных квитанций, а еще счета да расписки, ну прямо тебе гора Вашингтона и пик Пайка».
Он тоже был гарвардец, возглавлял в тысяча девятьсот одиннадцатом нашу непобедимую команду пловцов. Растратив все свое состояние до конца, он уж больше не работал. Жил на заработки жены, которая у них на дому дешевые обеды наладила. Умерли они оба без гроша в кармане.
Так что, выходит, не первый я гарвардский выпускник, которому на заработки жены приходилось существовать.
Ну и пусть.
Там, в ресторане «Арапахо» Сара говорит мне: извини, что я такая грустная, мы же сюда повеселиться пришли. Сейчас, говорит, развеселюсь.
И тут официант в сопровождении хозяина приносит первое блюдо, которое мне из Кливленда — из этакой-то дали — велел заказать мистер Маккоун. Блюдо это — по полудюжине устриц на нас обоих. Я устриц сроду не пробовал.
— Bon appétit! [38] — хозяин сказал. Потрясающе! В жизни никто так со мною не разговаривал. И до чего же замечательно, что вот, по-французски сказано, а я понял без перевода. Между прочим, французский я четыре года изучал в кливлендской школе, только ни разу не встретился мне человек, который изъяснялся бы на диалекте, там преподававшемся. Наверно, на таком французском говорили одни ирокезы-наемники, когда французы с индейцами воевали.
А вот и скрипач, цыган этот, к нашему столику подошел. Наяривает, чувства всякие изображая, и здорово у него выходит, хотя на самом-то деле ему чаевые не терпится получить. Вспомнил я, что мистер Маккоун велел давать на чай не жалея. Прежде мне никому их давать не доводилось. Ну, вытаскиваю потихоньку бумажник, пока скрипка гремит, и достаю доллар — так мне показалось, что доллар. Чтобы доллар получить, какому-нибудь работяге в те дни пришлось бы десять часов головы не поднимать. А я вот сейчас доллар на чай дам, от всей души. Хотя дай я всего пятьдесят центов, только бы и было разговоров: погляди, как деньгами швыряется. Скомкал я бумажку в кулаке — сию минуту, доиграет свою музыку, и я с непринужденностью волшебника вознагражу его за труды.
Незадача-то вот какая вышла: это не доллар был. Бумажка была в двадцать долларов.
За эту свою немыслимую ошибку я немножко виню Сару. Когда я деньги из бумажника вытаскивал, она опять принялась осмеивать плотскую любовь, такой вид сделала, будто от музыки жуть до чего распалилась. Узел мне на галстуке ослабила, а обратно завязать у меня не получалось. Мне галстук мать моего приятеля завязала, в чьем доме я остановился. А Сара все не уймется: смачно поцеловала кончики пальцев и провела мне по воротничку, полоски от губной помады на нем остались.
Музыка смолкла. Я расплылся в благодарной улыбке. А затем бейсболист Джим Брейди, перевоплотившись в свихнувшегося сынка
