- Нет, очень даже компетентно! - запальчиво возразила она. - Я действительно ваше сочинение не читала.
- Как же вы тогда... - перебил ее с возмущением Муромцев.
- А вот так же! - не дала ему продолжить Бивень. - Я была сегодня в министерстве и сам министр передал мне вкратце квинтэссенцию этой "монографии". Особенно его возмутили тезисы о великих преимуществах американской политехнизации школы.
Бивень продолжала говорить, а Иван вдруг вспомнил свой довольно давний спор с Калашниковым. Яблоком раздора, помнится, была цель, ради которой и должно осуществляться политехническое обучение: подготовка всесторонне развитого члена общества с многими полезными навыками или узкого специалиста, владеющего к окончанию обучения определенной специальностью, которая и определит его жизненный путь. Иван стоял на первой позиции, которая определялась главенством личности. Калашников же утверждал "коллективистскую педагогику", примат коллектива над индивидуальностью профиль обучения индивида определялся интересами сообщества и им подчинялся.
- Буржуазный индивидуализм есть проявление социального паразитизма. И не толкуйте мне, пожалуйста, о взглядах Крупской на этот вопрос. Старуха после смерти Ильича постепенно выжила из ума.
- А Потемкин? - изумленный подобным высказыванием вопрошал Иван.
- Потемкин? - пренебрежительно ухмыльнулся Калашников. - Его мировоззренческие концепции в области педагогики вообще не выдерживают никакой критики. Не Песталоцци, нет!
- Министр сказал, что рад был перехватить сигнал этой книги, злорадно сообщила Бивень. - "Наш долг - предотвратить идеологическую диверсию". Сейчас решается вопрос о том, чтобы пустить тираж под нож. Центральный Комитет, сам товарищ Сталин учат нас вести неустанную борьбу против протаскивания чуждых нам идей и теорий.
Бивень закурила, всем своим видом давая понять, что разговор отнюдь не закончен.
"Злопамятный мужичек, этот Калашников, - думал Иван, ошарашенный последними словами секретаря. - Тираж под нож? Десять лет труда коту под хвост?! Ну это мы еще посмотрим, еще повоюем. Правда, время малоподходящее - постановления ЦК по революционной бдительности в литературе, музыке, науке, кампания по утверждению исторической аксиомы: "Россия - родина слонов", аресты в Ленинграде - что это, как не грозные индикаторы нового, мощнейшего закручивания гаек? Верно говорил Сергей: "Миллионы побывали с войсками в Европе, и - как и после войны 1812 года - в России вновь великое брожение умов. А мы знаем лишь один, но верный способ нейтрализации брожения умов - ликвидацию этих самых умов".
Бивень меж тем демонстративно пересекла весь кабинет, распахнула сейф, достала красную сафьяновую папку, вернулась на место.
- Наш директор, увы, не только хромает политически, - Мария Трофимовна притворно закатила глаза, потом обвела пытливым взглядом членов парткома. "Что еще придумала эта злобная баба?" - Иван машинально взял из протянутой ему кем-то пачки папиросу, но прикуривать отказался.
- У него, оказывается, еще и моральная хромота, - Бивень раскрыла папку, подняла конверт, демонстрируя его сидевшим за столом. - Это письмо остановила наша советская цензура. Ваше письмо, адресованное некой иностранке, не так ли?
Иван узнал свой почерк на конверте.
- Мое, - выдавил он из себя. - Позвольте, но откуда оно у вас? И какое вы имеете право...
- Не позволю! - Бивень поднялась во весь свой гренадерский рост. - Вы спрашиваете - откуда оно у меня? Отвечаю - за моральную чистоту партии болеют многие органы и учреждения. А чем интересоваться чужими правами, вы лучше ответьте членам парткома - какое вы имеете право разрушать семью? Ваша жена воевала на фронте, а вы привели в свой дом любовницу и прижили с ней ребенка! И это не все. Будучи в командировке в Америке, вы вступили в адюльтер с француженкой и от нее у вас тоже есть сын!
Члены парткома зашумели, воззрились на Ивана. Он сидел, словно в воду опущенный, внезапно постаревший на десяток лет и молчал.
- Товарищи! - Муромцев тоже встал со стула, поднял руку, требуя тишины. - Я решительно против подобного рода разносов.
- Что вы предлагаете? - Бивень, прищурившись, зло смотрела на философа.
- Назначить комиссию, пусть разберутся.
- Хорошо, - почти радостно согласилась Бивень. - Только ей кроме всего, о чем я уже сказала, придется разобраться и с директорской дачей. Есть данные, что строится она на институтские средства и за счет наших фондовых стройматериалов.
Две встречи определили смелость, с которой Бивень выступила против директора с открытым забралом. Зная почти наверняка о более чем прохладных отношениях между министром и директором, она напросилась на прием к Калашникову. Принесла весьма существенный компромат - а) моральное разложение и б) дача. Никак не проявляя своей радости - а он давно и люто ненавидел "этого везунчика, этого любимчика Крупской и Потемкина", министра исподволь подбросил столь же недалекой, сколь и завистливой Марии Трофимовне свой, глубоко субъективный взгляд на монографию. (Как потом посетует в разговоре с Сергеем Иван: "Надо же было так угораздить Бивень оказаться в нужное время и в нужном месте"). Закончил министр беседу так:
- Это, без сомнения, внутреннее дело вашей организации. Но если вы решите создать комиссию по рассмотрению полученных сигналов - а их, как я вижу, собралось предостаточно - министерство будет вынуждено отстранить вашего директора от должности. Временно.
Последнее слово Калашников произнес без нажима, но Мария Трофимовна прочитала его смысл безошибочно: "Действуй!" И когда она взялась за дверную ручку, добавил озабоченно:
- Одновременно будем думать о преемнике... Или преемнице.
"Чем я не преемница? - думала она, торжественно спускаясь в раздевалку министерства по главной лестнице. - Я такой же кандидат наук, как и Иван. Поддержать мою кандидатуру есть кому и в ЦК, и в МК, и в райкоме. В двоемужестве не замечена, более того - никогда замужем не была. Дач не строю. И вообще - директор Московского Городского Педагогического института имени В.П.Потемкина Мария Трофимовна Бивень! Звучит!"
Однако, главная встреча произошла месяцем раньше. Как-то вечером, когда она по обыкновению засиделась в парткоме после заседания секретарей факультетских бюро, к ней зашел начальник Первого отдела Антон Лукич Парфёненко. Фронтовик, инвалид войны, он, как и она, был бобылем и в институте дневал и ночевал.
- Чего тебе, Лукич? - едва оторвав взгляд от еще тепленького протокола, спросила она.
- Разговор есть, - посмотрев на технического секретаря Настену, принесшую протокол, пробурчал он.
- А я ушла, - поняв его взгляд, заявила девушка и выпорхнула из кабинета.
- Устала я, - бросив протокол на стол и потянувшись, произнесла Мария Трофимовна. Подавила зевоту: - Чего-нибудь срочное?
- Не то, чтобы очень, - отвечал начальник секретной части. - Звонил Алексей Петрович. Просил тебя позвонить ему, когда у тебя будет свободная минутка. Он твою занятость уважает.
- Кто такой этот Алексей Петрович?
Лукич наклонился к Марии Трофимовне, вполголоса доложил:
- Генерал Семин. В секретариате Берии Лаврентия Палыча служит.
- Генерал с Лубянки? - поморщилась Мария Трофимовна. - Неужто опять наших студентов на фарцовке застукали?
- Не похоже. Больно ласково говорил. Обычно с Лубянки хамят, а этот очень даже обходителен.
Бивень глянула на часы:
- Теперь уж поздно. Завтра позвоню. Давай телефон.
Назавтра с самого утра закрутила-завертела Марию Трофимовну институтская рутина - переходы-переезды из здания в здание, с факультета на факультет: контрольное посещение лекций, проверка студенческой столовой, присутствие на экстренном "треугольнике", на закрытом заседании одной из многочисленных кафедр с обсуждением скандальной связи почтенного профессора со студентками. Лукич отловил ее где-то во второй половине дня в преподавательском буфете в здании в Гагаринском переулке.
- Генерал опять звонил, - сообщил он, терпеливо дождавшись пока Мария Трофимовна откушает чай с бутербродами. - Настойчиво просил с ним связаться. Сказал, в отпуск собирается, так перед ним непременно переговорить надо.
- Пошли в деканат, - скомандовала Мария Трофимовна. - Как, говоришь, его звать-то? Алексей Петрович? Фамилия Семин? Сейчас, - она начальственно придвинула к себе телефон, набрала номер. - Говорит Бивень, мне бы товарища...
- Мария Трофимовна, - перебил ее переливчато густой баритон. - Когда мы могли бы с вами увидеться?
- Завтра вас устроит?
- Чудесно! Часика в три?
- Годится.
- Тогда запишите адресок. - И он назвал один из переулков между улицами Горького и Чехова, ближе к Садовому кольцу.
С виду дом был неказистым трехэтажным строением конца прошлого столетия. Полутемная, выщербленная лестница, скромная обшитая грубым коричневым дерматином дверь, засиженное мухами и затянутое паутиной окно на лестничной площадке. На звонок дверь тотчас же распахнулась и в глаза Марии Трофимовне ударил яркий свет. Квартира являла резкий контраст и с внешним видом дома, и с лестничным интерьером. Ковры, зеркала, модная полированная мебель.
