И это. Это тоже есть.
И тяжкое похмелье, заканчивающееся новой, еще более яростной и беспросветной поддачей? Угореловкой?
Чистая правда.
Но ведь есть какие-то странные просветы между гибельным падением: и чувство вины, перед всеми и собой, чувство покаяния, искреннего, на грани отчаяния и надежды, и провидческо-го, иначе не скажешь, ощущения этого мира, который еще жальче, чем себя, потому что и он, он тоже катится в пропасть... Отсюда всепрощение и желание отдать последнее, хотя его осталось не так уж много.
Словом, синдром пьяного, но - сердца!
К России еще вернемся... Ее непостижимая для Запада хмельная сердечность, при ее же неописуемой хмельной жестокости, еще никем до конца не объяснена. Я не уверен, что мне это удастся. Но уж как-нибудь...
Ну уж что-нибудь. Хоть что-нибудь.
Ну а каков же синдром у моей крестной матери - Болгарии? Что она сберегла и что потеря-ла, якшаясь с нами столь долгое время?
Вдруг выяснилось, что многие винные заводы перешли на производство крепленых вин, которых сроду в Болгарии не знали. Зато их пьет Россия. А мои дружки, истинные патриоты своей прекрасной Тракии, пренебрегнув и сливовой, и гроздевой, и плодовой ракией, которую издревле потребляли их предки, сплошь перешли на русскую водку.
Обменялись" словом. И в чем-то углубили свои познания друг о друге. Если взять за основу, что истина и впрямь в вине.
В поисках истины побывал я в Бачковском монастыре, одном из самых древних (его осно-вали два грузинских монаха), и опробовал там "Монастырскую шушукалу", вино, которое монахи, уже не грузинские, болгарские, пили шушукаясь... У них и чокаются по-особому, держа в руках рюмки, но смыкаясь лишь пальцами... Без звона! Впрочем, может, это монахи не друг с другом, а с вином "шушукаются"? Молодое, по первому году, вино, когда бродит, "шумит". Что-то нашепты-вает податливому на уговоры сердечку из своей загадочной тьмы.
И в Мелнике, среди песчаных гор и деревянных, украшенных резьбой домиков, где так лю-бят бывать и пить художники, опробовал я на деревенской свадьбе терпкое вино "Мелник"... Его у нас не знают, а напрасно. Если "Гымза" сродни южнофранцузскому вину, чуть терпко и тяжело-вато, то "Мелник" ближе к испанскому, оно и легче, и летуче, и не приземляет, а возвышает.
Еще пил я в Родопе, в горах, под звездным небом. Пил под звучание гортанных родопских песен, коротких, ровно на один вдох, или - на одну рюмочку... тамошние с тончайшим привку-сом горных трав - ракии...
Был у меня закадычный друг в Смоляне - художник Петер Стайков. Вернее даже так - художественная натура. И пел к тому же... Это он мне поведал и пропел особенным гортанным забытым способом родопские песни, их поют по-особенному, не закругляя звука с открытым ртом... Как они называют: "неклассическая артикуляция". Каждая песня четыре - шесть строк. Их тысячи и все о любви. Только одна о работе....
Как пошел мужчина в поле на работу, но потерял кисет с табаком и вернулся домой.
Зато любовные... Каждая - драма. Вот одна из них: "Родная, позволь прийти на твою свадьбу, позволь держать твою свадебную лошадь, может, тогда я увижу твои глаза. А потом я убью и коня и себя!"
На школьном дворе усаживают голосистых школьниц в белых платьицах, поближе ко мне, чтоб слышней, им наливают яблочный сок, остальным несравненную ракию. Закуска в огром-ной глиняной тарелке с верхом - трушия: особо засоленные перец, морковь и цветная капуста из холодного подвальчика, влажная от рассола.
Напротив садится гайдар, молодой, чернявый, розовощекий, с горячими темными глазами. Гайда - шкурка барашка, дуют в трубку-мундштук, или "надувало", сделанный из кизила, по-болгарски - дрян, а из других трубок, их называют бручилы и гайдуницы, исходят странные звуки, да и сам гайдар может петь под свою же музыку. Вот и сейчас он надул мехи, и пронзитель-но-жалобно, как плачущее животное, запела-засвиристела гайда: "Дочь моя, дочь моя, почему у тебя глаза плачут, а лицо смеется? Я буду плакать, мать моя, потому что ты продала меня туда, куда ноги мои идти не хотят и где мое сердце стучать не будет..."
И взвиваются и дрожат, как крылья бабочек, чистые голоса, и чернеют, как нарисованные на ночном небе горы, и среди них, самая высокая, блестит в лунном свете островерхая гора Карлык, по которой родопчане определяют погоду... Карлык ясен - будет вёдро, а если дымится - жди ненастья.
"...Я белая, белая, друг мой, целый мир ослепила моя белизна, один Карлык остался, и он в тумане утонул..."
Ныне Карлык четок, и ночь прозрачная, и ракия, и застолье и голоса, и лысоватый Петер с его особенным исполнением. Без этого не распознать, не расслышать, не пораниться от единствен-ных таких в мире песен.
"...Зачем жить мне в этой суетной вселенной (переводит Петер, и боже, как чарующе звучит это на родопском диалекте!), когда нет лошади, чтобы уехать, нет крыши дома, где жить, когда нет девушки, которую мог полюбить бы..."
Гайдар, оторвавшись от мундштука, поднимает голос высоко-высоко, и по традиции воздух, вдуваемый в гайду, должен быть чист и не осквернен вином. Свой стакан, наполненный доверху, он поставил на гайду, это признак высшего мастерства - играть, чтобы не дрогнули руки и не пролили вино... Которое он выпьет как награду, когда прозвучит последний на вечере звук...
Прикладывался к винцу я и на празднике роз в Казанлыке - это знаменитая Розова долина... И собирал на зорьке розы, ссыпая тяжелые, влажные бутоны в мешки... И опять же пение, как, наверное, и у нас в поле бывало... Там я услышал и записал кем-то брошенную фразу о вине, как о человеке, ожидающем своего срока, о том что... "это вино пока спит...".
А уж сколько легенд выслушал и просто разных историй. Одна из них, как случился урожай винограда, такой обильный, что вино некуда было наливать, и тогда им заполнили городские водопроводные трубы... Это ли не сюжет? Открываешь, к примеру, в доме кран, а оттуда...
Случись такое в России, и свершилась бы извечная мечта русского человека о живой воде...
Моего дружка в Пловдиве, Киркора, он армянин, из-за пристрастия к рому именуют Сутрапян.
Что означает: с утра пьян.
Второе имя у него Кико-Ром. И найти его с утра, если уж очень припрет, можно в ближай-шем к его дому кафе за рюмкой рома.
Киркор утверждает, что выбор вина и всяких там напитков зависит от воздуха той местно-сти, где люди пьют. В Германии, по его словам, хватает и пива, в Испании или Италии - вина, во Франции уже и коньячок идет, в Голландии, скажем, ликеры, а в Швеции и Финляндии - водочка... А вот в Пловдиве воздух такой, что без рома не обойтись. Над городом довлеют семь цивилизаций, начиная от греческой и римской, которые настояли здешнюю атмосферу до особой крепости, в том числе лежащий под фундаментами домов город Тримонциум... Где пили, видать... Стоило Киркору заняться починкой изломанных ступенек в своем старом доме, копнуть под ними землю, как обнаружился древний кубок для вина!
- Разве бы они выстояли тысячу лет, если бы не пили? - спрашивает Кико. И сам себе отвечает: - Нет.
А уж славяне, которые пришли на эту благодатную землю от далекой Волги, приняли как эстафету кубок с вином... Но, правда, не в пример грекам, многие не разбавляют вино водой... И напрасно. Вкус и ощущение вина с водой куда тоньше...
- У нас и без того разбавят, - утешил я. - А ты объявил археологам о своей находке? - спросил я Кико. Он панически замахал руками:
- Что ты, что ты! Придут, разроют, и останусь без дома! Положил кубок обратно и засыпал землей...
Однажды я попал на юбилей известной болгарской поэтессы Доры Габе, фамилия ее по матери Дуэль, точно такая, как у моего друга; еще девочкой была она вывезена со своей еврейской семьей из нашей Одессы в Болгарию и стала тут национальной гордостью: ее детские считалки и стихи знает каждый школьник.
Я ее стихов тогда не знал, потом уж мне показали последний сборник: "Почакай, солнце!" В переводе: "Солнце, подожди!"
Звучало оно так: "Подожди, солнце, я еще не готова встретить наступающую ночь, мой день еще не окончен! Еще не успокоилась совесть, да я только-только выучилась говорить с камнями и деревьями и не заполнила свой день их мудростью. А ты уходишь и уходишь, озаряя деревья яркими красками, и закатываешься, внушая иллюзии о завтрашнем дне, которого у меня уже не будет... Да и как можно спать в этом беспокойном из миров, где бессонница у совести..."
В тот год ей справляли девяносто лет.
По секрету рассказали, что прежде уже были у нее юбилеи и в восемьдесят лет, и в восемь-десят пять, но так давно, что ей, по всем подсчетам, далеко за сто...
Но ведь какая женщина!
Кто-то из гостей обозначил, мол, у женщины бывает шесть возрастов: девочка, девушка, молодая женщина, молодая женщина, молодая женщина и молодая женщина...
Дора Габе с кокетливой улыбкой заметила, что она если и молодая женщина, то, наверное, не первой стадии...
Другая болгарская поэтесса, великая Елисавета Багряна, рассказывала, как поехали вдвоем с Дорой они выступать, и всю ночь пили вино, и, заснув под утро, перепутали поезда, и уехали совсем в другую сторону.
