Ильин. Нет, я отвечу. Прокофьев. Спасибо. Меня это действительно... гложет. (После паузы). Зачем ты подписал ту бумагу?
Ильин. Какую бумагу? А откуда... Впрочем, это неважно... Все подписывали. Короче, дураком я тогда был. Хочешь, верь, хочешь, нет, но до сих пор не понимаю, почему тогда подписался.
Прокофьев. Нет, Виталик, кем-кем, а дураком ты никогда не был... Ну, вот, кажется, домел. Прощай, Ильин. Оставляю тебя один на один с твоей честностью. Тамаре Викторовне - мое почтение. (Уходит).
Действие пятое.
Картина первая. Уже знакомая зрителям комната Прокофьева. Он сидит на диване, поджав под себя ноги и что-то пишет. Раздается стук в дверь. Прокофьев. Пятнадцать лет никто в эту дверь не стучался. Войдите. Входит Софья. В руках у нее сумки, в которых Прокофьев приносил книги в школу. Софья. (Явно смущаясь). Это я. Добрый вечер. Прокофьев. (Удивленно). И вам добрый.
Софья. Можно войти? Прокофьев. А мне кажется, вы уже вошли.
Софья. Ну, да... я вот... сумки вам принесла. Прокофьев. (Улыбаясь). Вижу. И что не пустые, тоже вижу. Неужели книги не пригодились?
Софья. Что вы! Очень даже пригодились. (Достает из сумки какие-то пакеты, разворачивает их).
Прокофьев. Боже мой, какой запах! Нет, нет, Софья Викторовна, положите все обратно.
Софья. Так я же... от всего сердца. Прокофьев. Верно. У вас чудесное сердце, но, все равно - уберите. Софья. Но почему? Вы попробуйте, вкусно очень. Я подумала, что вы отвыкли от домашних харчей.
Прокофьев. Это точно. Софья. Я не так выразилась... Совсем вы меня засмущали. Прокофьев. Не обижайтесь. Пожалуйста, не обижайтесь. Я ведь не меньше вашего смущен.
Софья. Правда? Прокофьев. Честное слово. Я не привык... к доброте. Да к тому же, согласитесь, это - искушение.
Софья. В каком смысле? Прокофьев. В самом прямом. А вдруг мне понравится ваша стряпня? Софья. Я принесу еще.
Прокофьев. Вряд ли я достоин такого внимания с вашей стороны. Софья. Вы кушайте, пока все горячее, а я пойду. Прокофьев. Не уходите. Побудьте еще немного. Софья. Вы правда этого хотите? Или это...
Прокофьев. ...простая вежливость? А можно я тоже кое-что спрошу? Вы не первый раз находитесь здесь?
Софья. Это заметно? Прокофьев. Забавно, мы только задаем друг другу вопросы. Кто же будет отвечать? Софья. Начните вы.
Прокофьев. Хорошо. Когда человек впервые входит в незнакомое помещение, он вольно или невольно начинает осматриваться. Чего не скажешь о вас. Софья. Все верно. У Веры Ивановны был ключ от вашей квартиры. Время от времени мы приходили с ней сюда, убирались, разговаривали. Прокофьев. Вы и Вера Ивановна? А о чем разговаривали? Софья. О разном. Помню, как-то раз она сказала такую фразу: самое большое горе и самое огромное счастье случились со мной в один день. Он назвал меня мамой и покинул меня на пятнадцать лет...
Прокофьев. Оказалось, покинул навсегда... А я, признаться, был изрядно удивлен, когда впервые зашел сюда. Думал, увижу запустение, паутину и толстый слой пыли, оказалось... Спасибо. Только почему мама не писала о вас? Софья. Я сама ее об этом просила.
Прокофьев. Вот как? Софья. Моя фамилия - Лазукина. Дальше продолжать? Прокофьев. (Удивленно). Ты... вы не хотели причинить мне боль? Софья. Томка... Не знаю, наверное, про родную сестру нехорошо так говорить, но она никого не любит. Только себя. Извините, давайте не будем об этом. Прокофьев. У вас большая разница в возрасте, вы живете сейчас в разных городах. Может быть...
Софья. Я ошибаюсь? Скажите, а она хоть раз написала вам в тюрьму? Прокофьев. Написала.
Софья. Неправда. Вы все еще любите Тамару, поэтому защищаете. Прокофьев. Я совсем недавно одного хорошего человека упрекнул в том, что он из реальности, из нашей жизни пытается убежать, пусть даже и в мечтах - в другое время. А сейчас сам поймал себя на мысли, что с удовольствием оказался бы в своем любимом времени, когда жил Пушкин. Не смотрите на меня так, Софья Викторовна, это уже старческое - отвечать на вопрос издалека. Так вот, живи я тогда, то написал бы элегию - это было модно, - в которой сравнил бы любовь с цветком.
Софья. А почему вы сейчас не можете ее написать? Прокофьев. Боюсь, это назовут сентиментальной чушью. Софья. Я не назову.
Прокофьев. Вы исключение. Но, продолжим. Если садовник не поливает цветы, они засыхают. То же самое и с любовью.
Софья. Вы хотите сказать, что в вашей душе... Прокофьев. Правильно - выжженная солнцем пустыня. Софья. Интересная аллегория. А что означает в ней солнце? Прокофьев. Страсть, которая раньше или позже, но сожжет человека, который ей поддастся. Поэтому, бойтесь страсти, Это говорит вам много переживший Николай Михайлович Прокофьев. (Церемонно кланяется). Прошу любить и жаловать. Софья. (Приседает в поклоне). Что вы, сударь, что вы. (Серьезно). Впервые заговорили со мной серьезно - и испугались? Наверное, я для вас так и осталась той маленькой девочкой...
Прокофьев. Софья Викторовна... Софья. Да я и не в претензии. И вообще, за все время нашего разговора я вас только один раз заинтересовала и вы сразу, оговорясь, на "ты" перешли.
Прокофьев. А мне казалось, что я один такой наблюдательный. Но вы не правы: мы видимся всего второй раз в жизни, а вы не перестаете меня удивлять. Софья. Шутите?
Прокофьев. Отнюдь. Все-таки красивые, ну то есть очень красивые девушки даже в России редкость. Вот вам удивление номер раз. От Ирины Леонидовны я узнал, что вы ухаживали за Верой Ивановной, а ведь старики, к сожалению, редко интересны молодым. Разве что корысть какая имеется. А какая у вас могла быть корысть? Вот вам и второе удивление. Вчера пришел на могилку к маме - все чисто, ухожено. Говорят, это молодая учительница сюда приходит. Третий пальчик загибайте. Вот эта еда...
Софья. К которой вы даже не притронулись. Прокофьев. Четыре.
Софья. Я даже не знаю, шутите вы или говорите серьезно. Прокофьев. Мир парадоксален, Софья Викторовна. И только через парадокс можно его понять.
Софья. Вера Ивановна читала мне вашу рукопись. Кстати, вы ее еще не закончили? Прокофьев. "Парадоксы"? Вы и это знаете?
Софья. Мне кажется, я о вас знаю все. И про тот злополучный вечер знаю. Прокофьев. А если подробнее?
Софья. Испугались? Я ведь почему Томку не понимаю? Ведь человек из-за любви к ней сел тогда на мотоцикл. Понятно же, что он должен был выплеснуть свои переживания...
Прокофьев. (Облегченно вздыхая). В самый корень зришь. Давай... Давайте больше не будем о ней?
Софья. А я тоже люблю пушкинское время. Если бы жила тогда, знаете, какое письмо вам написала? Брат Прокофьев, написала бы я, я пишу к тебе: ты, потому что холодное вы не ложится под перо; надеюсь, что имею на это право и по душе и по мыслям.
Прокофьев. Это же из письма Рылеева к Пушкину. Ай да Софья Викторовна, ай да молодец! Я все понял. (Подает ей руку). Здравствуй, Софья. Софья. Здравствуй, Николай.
Прокофьев. Ты извини, своих не сразу распознаешь. Особенно в наше время. Софья. Я понимаю. Мне было легче. Мне тебя показали. Прокофьев. Понимаю, наши люди есть везде... Как тебе "Парадоксы". Сгодится? Софья. Честно?
Прокофьев. Можешь не продолжать. Софья. Отчего же, я скажу. По-моему, это гениально. Прокофьев. Спасибо.
Софья. Это тебе спасибо. Я теперь на жизнь через твои "Парадоксы" смотрю. Ты дашь мне сегодня вторую часть?
Прокофьев. Спрашиваешь. Такой бальзам на душу. Если, конечно, твои слова не простая вежливость.
Софья. Какая, к черту, вежливость? Мне Вера Ивановна, по листку давала, и я наизусть заучивала. Потом отдавала обратно ей. Сейчас они у меня дома, ждут хозяина.
Прокофьев. Наизусть? Брешешь, друг Софья, прости за недостаточную деликатность. Софья. Брешет собака, брат Прокофьев. Проверь, если не веришь. Прокофьев. Не надо. Верю. И поражен.
Софья. Спасибо. Разве это сложно - всего один листок в месяц. Прокофьев. Да, всего один.
Софья. Ты вспомнил о чем-то грустном? Вижу, что вспомнил. Хочешь я отвлеку тебя? Прокофьев. Попробуй.
Софья. Когда я пришла сюда, ты писал "Парадоксы"? Прочти, пожалуйста. Прокофьев. Возьмешь домой - и прочитаешь.
Софья. (Садится). Тамара как-то говорила мне, что все авторы обожают читать свои произведения.
Прокофьев. Из каждого правила есть исключения. Софья. А если я очень попрошу?
Прокофьев. (Вздыхает). Непривычно как-то... Ну, хорошо. (Берет листок и садится рядом с Софьей). Пока без названия. (Читает). "Вдалеке от дорог и больших городов, там, где Древний Лес расступался, давая возможность солнцу ласкать землю, жил-был Луг. Ворчливый, но бесконечно добрый, он обожал своих детей звездочек, ромашек, колокольчиков. Когда осенью они уходили под землю, Луг тосковал. А весной к их приходу он менял свой охровый наряд на изумрудный и ждал возвращения каждого цветка. Луг знал в лицо каждого своего ребенка, любой, даже самый неприметный цветок чувствовал на себе его любовь и заботу. Впрочем, чувствовать и ценить - это совсем разные вещи, не правда ли? Цветы эту любовь воспринимали как должное, а сами мечтали. Ведь каждый день перелетные птицы рассказывали им о больших городах, где люди так ценят цветы, что даже сами выращивают их или покупают за деньги. И колокольчики, а также ромашки и незабудки мечтали о той, другой жизни, в которой не будет этой вечной тишины и не путевого задиры ветра, время от времени резвящегося на Лугу. И вот однажды они услышали шум мотора. Из подъехавшей машины вышли люди. "Какая красота!" - раздался чей-то звонкий голос. Люди бегали по Лугу и срывали цветы. О, как взволновались незабудки, колокольчики и васильки! "И меня, и меня" кричал каждый цветок на своем языке. "Сорвите, пожалуйста, сорвите!" - взывали медуницы, лютики и звездочки. Цветам казалось, что это судьба улыбнулась им, прислав сюда этих людей. А мудрый старый Луг плакал, но... жаждущие счастья цветы не могли или не хотели услышать своего отца. А потом машина уехала. Сорванные счастливцы грелись в теплых людских ладонях, навсегда покидая опостылевший им Луг. Оставшиеся цветы уныло понурили свои головки, но в то же время в этих прекрасных головках - лазоревых, синих, розовых, голубых и фиолетовых - появилась надежда. Кто знает, думали цветы, не захотят ли люди приехать сюда еще раз? И не знали они, что их сорванные сестры и братья, - васильки, незабудки, звездочки и колокольчики, - не доехали до большого города. Цветы быстро завяли. Откуда им было знать, что вся их красота и сила, нежность и трепет заключались в любви к ним ворчливого, но бесконечно доброго Луга. Те же теплые человеческие руки приоткрыли окно в машине - и выбросили цветы на широкую бетонную дорогу, раскаленную от солнца, пахнущую бензином и гарью. По дороге непрерывным потоком мчались машины, потому даже вездесущий ветерок- озорник не увидел последних слез легкомысленных детей старого Луга - незабудок, звездочек, ромашек и колокольчиков." Николай Михайлович замолчал. Молчала и Софья. Тишину нарушил громкий стук в дверь. Прокофьев с Лазукиной не успели встать с дивана, как в комнату не вошли, а ворвались Войтюк, Филатова, Козлова, Самсонов, Евграфыч и Васильев.
