уезжал домой ночевать. С матерью отношения совсем разладились, в школе перевели на надомное обучение. А здесь, на конюшне он просто жил. Ему не нравились люди, не нравились их вопросы. Ему нравилось оставаться наедине с лошадьми. Было спокойно и хорошо.
Год назад, когда на конюшню привезли Алису, он вдруг понял, что в груди у него что-то как будто горит. Сначала подумал, что заболевает, расстроился, что к лошадям теперь неделю не дадут подойти. Но потом заметил, что именно рядом с Алисой все становится как-то по-другому. Костику и раньше с лошадьми было хорошо, но Алиса — казалось, не просто лошадь. Когда он с ней разговаривал, она будто понимала. То кивнет, то отойдет в сторону, то отвернется. Сначала он говорил ей только что-то простое, по привычке приучая лошадь к себе, чтобы легче было ухаживать. Алиса же все время тянулась к нему мордой, подходила поближе, а когда видела мальчика с утра в конюшне, начинала нетерпеливо переминаться. Постепенно Костик стал рассказывать ей что-то из жизни, а потом и о прошлом. Как-то даже вспомнился фильм из детства, когда мужчина, разбившись в аварии, заново рождается уже собакой, и находит своего сына, чтобы оберегать. Костику уже было четырнадцать — не тот возраст, когда верят в сказки. Но то, что Алиса стала для него важнее всего на свете — это Костик понял, и старался теперь быть всегда рядом. Целыми днями выгуливал он ее по парку, бережно вычесывал, каждый день осматривал подковы. Когда инструкторы дрессировали Алису, Костик всегда наблюдал, шепотом подбадривая любимицу: «Ну же, давай, ты все правильно делаешь! Вот умница моя!».
И вот три месяца назад появился Никита. Он появился так сразу, как будто всегда здесь был. Костику казалось, что этот Никита заполнил все пространство вокруг Алисы, занял все ее время. Лошадь была собственностью Никиты, потому он мог приехать в любой момент, и Костику не разрешили больше уводить Алису в парк. Теперь там иногда на ней ездил сам владелец, когда был не в настроении заниматься с инструкторами на площадке.
Костик смотрел в щель, не замечая ничего вокруг.
— Чего, Костян, за девчонками подглядываешь?
Костик вздрогнул от неожиданности и обернулся. Павел, главный хозяйственник по конюшне, лукаво улыбался, но, встретившись взглядом с Костиком, удивленно поднял брови.
— Ну-ка, подвинься! Это чего там так тебя вышибло? — он подошел к стене и кряхтя склонился к щели. — Лупят что ль кого?
Костик молчал. Павел постоял несколько мгновений, потом обернулся и озадаченно посмотрел на Костика.
— Что-то ни разу не видел, чтобы ты плакал… — Павел удивленно-вопросительно смотрел на Костика, но тот привычно молчал. — Из-за нее, что ли? — Павел мотнул головой в сторону площадки, — из-за Алиски?
Костик опустил взгляд и отвернулся. Он весь как будто ссутулился и съежился. Хотел было взяться за что-то и начать мести или поменять воду, но только никак не мог сдвинуться с места.
— У, брат, ты попал… Ревность — это дело такое… — Павел еще постоял немного, снова поглядел в щель. — Мда. Да не переживай ты, не последняя она — любовь у тебя. Попривыкнешь с ними расставаться.
Юля
А я хочу так страстно жить, веровать, чувствовать!.. Я ведь умру, умру, а так хочется жить, уехать, жить, жить!
Дневник ленинградского подростка-блокадника Юры Рябинкина
Дети Великой Отечественной — что видели они до 1941-го года? Успели ли запечатлеть в памяти те самые мимолетные мгновения детского счастья, которые греют потом нас всю жизнь? Да что там — сохранить в памяти, довелось ли этим ребятам хотя бы испытать их? Что успела им дать жизнь до войны, чтобы они запомнили, ради чего им стоит бороться? Откуда-то в них было это отчаянное желание — выжить, несмотря ни на что. Блокадный Ленинград. До нас долетели лишь обрывки хроник, отголоски рассказов, страшные черно-белые кадры умирающих прямо на улице людей… Потомки хранят эти свидетельства, создают по ним новые фильмы, ставят спектакли, стараясь отдать дань тому подвигу, причины которого останутся для нас тайной. А может, у подвига и не должно быть причин, его просто совершают, не успевая задуматься.
2014-й. Юле пятнадцать лет. Для чего жить — она не знает. О таких, как она, говорят много похожих фраз: “заелись… бессовестные… горя не хлебнули — вот и не ценят ничего…”. Она слышала это много раз. Возможно, раньше ей было обидно и хотелось заплакать. Сейчас ей всё равно — бессмысленно отвечать. Юлиной маме тридцать пять. Она наркоманка. Уже четырнадцать лет. Юле повезло: в отличие от младших Коли и Насти её саму мама успела родить до того, как начала колоться. Коле восемь, а Насте четыре. Юля не знает, любит ли она их. Она вообще не знает, любит ли она, умеет ли любить — это для нее какое-то странное чужое слово из сказок. Папа у Юли тоже есть. Вроде как даже полная семья получается, когда папа бывает с ними в перерывах между сроками в тюрьме.
Когда Юля была маленькая, она играла с мамиными шприцами в больницу. Потом домой стали часто приходить из милиции. Она знала, что это плохо: в фильмах и передачах милиция приходила, когда делали что-то плохое. Маме было все равно, а бабушка начинала бегать по дому и убирать все мамины “лекарства”. Когда Юле было пять, маму лишили родительских прав. Милиция решила оградить ребенка от матери-наркоманки. И Юлю отдали под опеку… ее бабушке. Об этом Юля узнала случайно уже лет в двенадцать, потому что в ее жизни с решением чиновников ничего не изменилось: она осталась жить в той же квартире с мамой-наркоманкой и бабушкой, вырастившей наркоманку.
Наркоманами не рождаются. Как правило, ими не становятся по принуждению. Ими вырастают: из бесконечных скандалов и ссор, из обвинений и сравнений со всеми, кто лучше, из унижений от близких, из конфликтов старших, из оскорблений и физических наказаний, из безразличия родных. Ими вырастают медленно, на виду у многих: родственников, соседей, учителей.
Умирают тоже часто на виду, тоже медленно, долго. Юлина тетя не хотела долго: она умерла быстро, одним шагом — из окна. Юля видела этот шаг. Бабушка много лет потом плакала и приговаривала, что Юля ее последняя надежда. Теперь у бабушки есть еще Коля и Настя. Они, может, и не хотели пробовать наркотики, но мама не спрашивала их во время беременности. Ей было плохо, и ей
