взлетел вместе с ней – и опустился на землю. Отара проволокло спиной по песку с гравием («Какой идиот додумался насыпать под качели гравий?!»), и качели остановились.
Отар вылез из-под днища «лодочки», молча поднялся, потирая спину, молча выволок за шиворот «астронавтов» и отпустив каждому по увесистой затрещине поставил обоих на ноги, держа за шиворот, как молодых тигрят (на котят эти двое походили меньше всего).
«Звездоплаватели», получив своё, не заорали – то ли оплеухи были для них привычными, то ли это у них шок. Скорее, второе, определил Отар навскидку. И сказал малышам: «Ва, нах! (ингушск.: Эй, люди!) Посмотрите на них, головой думать не умеют, как бараны, а на качели лезут. Марш отсюда оба! И чтобы я вас тут не видел, а то ещё получите… Или вам понравилось? Так я могу добавить».
Гиоргис с Тариэлом переглянулись, одновременно схватились за щёки – один за правую, другой за левую (Отар ударил их с обеих рук) – и молча поплелись к песочнице. Наверное, бурить скважину до Америки, на меньшее они не способны. Девчонка перестала болтать по телефону, так же молча подошла к песочнице и с размаху залепила обещанную «добавку» – Гиоргису и Тариэлу, Гиоргису и Тариэлу…
– Ва, женщина, остановись, хватит… Им уже хватит!
Тигрица оставила хнычущих тигрят в покое и обернулась. Отар окаменел: перед ним стояла его Маринэ и смотрела на него остановившимися глазами.
–Уходи, Отари, – только и сказала Маринэ, и Отар подумал, что у неё тоже шок. – Уходи. Кобалия из окна увидит, мне от него достанется.
– Он тебя бьёт?!
– Ннн.. нет. – Маринэ неопределённо пожала плечами. Отар помнил этот её жест. На негнущихся ногах подошёл к ней, обхватил за плечи сильными руками и прижал к себе так крепко, как только мог. Плечи были такими же, как в детстве – птичьи косточки.
– Отпусти, я дышать не могу!
– Не можешь, не дыши. Он тебя что, не кормит совсем? Что ты такая?
– Какая, Отари? Я и должна быть такой. Я в «Легендах фламенко» танцую.
– Танцуешь? С двумя детьми?!
– Да… С двумя, – с запинкой ответила Маринэ.
Они стояли посреди двора, в тени тополей из детства, и хотя Маринэ едва могла дышать в медвежьей хватке Отара, ей было хорошо, впервые за двенадцать лет. И никто из них не видел, как Арчил Гурамович Кобалия, который не отрываясь смотрел в окно на эту сцену, стал тихо оседать на пол, цепляясь за соломенную штору… На его глазах чуть не погибли его сыновья, которым хладнокровно позволила это сделать их мать.
Их спас его злейший враг, сына которого он чуть не погубил. С тех пор как родились его сыновья, Арчил не отпускал Маринэ в Леселидзе, с удовольствием наблюдая за выражением её лица, когда она просила об этом – и каждый раз слышала отказ. Она, наверное, каждый раз чувствовала то, что он чувствовал теперь: невыносимую боль в сердце… Может, надо было её отпустить хоть раз? Кобалия регулярно посылал Этери Метревели деньги на содержание Алаша, а Маринэ оставались только письма, которые Этери отправляла ей до востребования на Главпочтамт.
Пусть едет, он её отпустит. Хотя – некого отпускать: она вряд ли к нему вернётся, уйдёт с этим бандитом Отаром, бросит его сыновей и будет жить с убийцей…С неё станется. За двенадцать лет он так и не смог с ней справиться, она всегда его ненавидела.
Почему она его ненавидит, он же любит её, ни в чём не отказывает, кормит, одевает, воспитывает. Зато не артачится больше, глазами не сверкает, шёлковая стала. Работать запретил, учиться не позволил, зато танцевать научил профессионально и держит её в хорошей форме – даже после рождения трёх сыновей она тоненькая и гибкая как стебель цветка. Это его заслуга. А она хотела убить его детей. Мало он её воспитывал… Жалел. Отблагодарила. За что ему всё это? Как же такое выдержать?
И сердце Кобалии не выдержало – обожгло невыносимой болью, сыновья были для него всем, а она любила только этого ублюдка Алаша, потому что его отцом был Отар. В их первую брачную ночь Арчил Гурамович наказал Маринэ за измену, как когда-то наказывал её за непослушание и двойки отец. Маринэ вытерпела наказание молча, только из глаз ручьями бежали слёзы. Взбешенный Кобалия остановился только когда Маринэ потеряла сознание…
Так же молча она терпела его любовь. – «Что ты как мёртвая? – злился Арчил. – С чеченцем своим живая была, со мной как умерла!»
«Да, умерла» – могла бы ответить Маринэ, если бы она могла говорить. С той ночи она замолчала навсегда, как Русалочка из грустной сказки Андерсена.
Арчила это не смущало, он не церемонился с женой, как не церемонился с ансамблем, который муштровал, как солдат на плацу, но толку от этого было мало: профессиональная подготовка «артистов» оставляла желать лучшего. Так же мало было толку от жены, холодной и бесчувственной, как замороженная рыбина.
Арчил сменил тактику. У Маринэ появилась норковая шубка, которую она не надевала, упрямо ходила в стареньком пальто с изношенным ватином и вытертым воротником. Появились драгоценности, которые она не носила. Когда в дом приходили гости, Маринэ покорно позволяла Арчилу продеть ей в уши серьги и надеть на шею тяжелое колье с великолепными крупными гранатами. Маринэ была великолепна, гости завидовали Кобалии, а он не завидовал сам себе. У него была Маринэ, было всё… Не было только детей.
Кобалия молил жену о детях, как молят бога о чуде. В ответ Маринэ поступала как бог – молчала и терпела. Кобалия, не смея её тронуть, «отрывался» на ансамбле, который он к тому времени «довёл до ума» – сменил состав на профессиональный и пошел в гору: гастроли по стране, гастроли в Испании, гастроли во Франции.
На репетициях Коба зверел, и танцоры прозвали его «недоделанным Арчилом», Прозвище был двусмысленным, Кобалия злился, понимая, что без участия Маринэ здесь не обошлось. Так сказать, приложила руку… Пожеланиями артистов ансамбля Арчилу Гурамовичу Кобалии была вымощена дорога в ад – с отмосткой, обочинами и дорожными указателями.
Маринэ он «гонял» наравне со всеми, хотя она не была профессионалом и ей приходилось тяжелее остальных. Когда все уходили домой, Арчил разрешал жене передохнуть и снова заставлял заниматься, пока она не падала с ног. Кобалия ждал чуда, но при таких физических нагрузках «чудо» не могло произойти по определению. У Маринэ прекратились месячные и началась депрессия, которую муж упорно не желал замечать и называл капризами. Так прошло четыре
