Соседка вначале задумалась, а потом тихо стала сползать с "полатей".
- Я, пожалуй, пойду.
Она вдруг вспомнила, что сегодня едет к матери за ?Артуром и еще нужно собраться - если все получится, как она планирует, то вернется к Рождеству, а если нет - тогда придется задержаться.
Соседка полагала, что звездочет обязательно среагирует на ее информацию - все-таки теперь они не чужие. Однако он как лежал, так и продолжал лежать, даже не пошевелился. Единственное - глаза прикрыл, словно бы впал в забытье. Чтобы в данной ситуации он мог уснуть - она не могла поверить...
Опустив ноги в шлепанцы, она медлила уходить, ей казалось, что вот сейчас, в следующую минуту, он сменит гнев на милость и тогда она побудет с ним еще - время позволяло.
Соседка ошибалась, все ее выводы и предположения не имели никакого отношения к звездочету. И это лучше всего и лучше всех понимал поэт Митя уже потому хотя бы, что он доподлинно знал, что звездочет действительно уснул. Разумеется, с Митиной точки зрения, его поведение было крайне бесстыжим, наглым и не имело оправдания.
Когда соседка поняла, что ждать нечего, и направилась к двери, Митино терпение кончилось - он сбросил звездочета, лишил его пьедестала, то есть представительского мундира.
- Погоди, Тома, какие могут быть обиды, если деньги ты потратила, чтобы помочь матери?! Ведь разницы нет - моя мать или твоя, все равно мать, понимаешь!
Соседка поняла только то, что хотела понять, а именно, что звездочет признал - они теперь не чужие. Но все же медлительность оставила неприятный осадок, она решила маленько проучить его, холодно сказала:
- Ладно уж, поговорим по приезде...
Мите пришлось употребить все свое красноречие и смекалку, чтобы погасить в душе соседки обиду, вызванную равнодушным поведением звездочета. Поначалу ее обида как будто даже возросла от внезапно обрушившейся Митиной душевности, но потом, когда он предложил ей заглянуть в утюг и взять оттуда пятьдесят рублей на дорожные расходы, соседка сдалась. Наверное, она уступила обычному женскому любопытству. Тем не менее живые деньги произвели на нее весьма выгодное для Мити впечатление, особенно новенькие купюры Двуносого.
- Ничего себе! - сказала она восхищенно. - Ты мог бы приодеться по самой последней моде, по самой последней!..
Она взяла пятьдесят рублей и почти неуловимым движением спрятала под лифчиком.
Звездочет, все это время как будто спавший, не подавал никакого намека на свое присутствие. Но он не спал, он ждал благоприятного момента, чтобы вновь овладеть пьедесталом. Более того, он ни секунды не сомневался в успехе - пока соседка здесь, силы его удвоены и даже утроены, потому что, симпатизируя Мите, она на самом деле симпатизировала ему, звездочету, - ведь это он обладал ею.
Так и вышло, стоило соседке в знак благодарности бpocиться к Мите, как он, закрыв глаза, сиганул с пьедестала. И тут уж во всей красе выступил звездочет. Он бесстыдно отбросил простыню и, широко раскрыв объятия, на каждый ее поцелуй отвечал двумя-тремя встречными. Он цвел, он благоухал на пьедестале общего "я", словно узурпатор на троне. Он в удовольствие позволял себе насмехаться над бежавшим поэтом Митей.
- Ну что, литературный работник, ты наконец понял, кому принадлежит настоящая власть над женщиной?! Смотри и учись, как надо наслаждаться жизнью!.. Что, не нравится?! Тогда забейся в угол, занавесься юбками своей Дульсинеи и сиди - не вылезай.
И Митя занавесился - и не вылезал. И вовсе не потому, что был согласен со своим визави, а потому, что происходящее между звездочетом и соседкой вызывало оторопь, разрушало все его представления о чести и достоинстве молодого человека, причем человека, как выразился Двуносый, с высшим гуманитарием.
- Митя, ты такой хороший, такой добрый, такой отзывчивый! - горячо шептала соседка в не менее горячих объятиях звездочета. - А я, дура, рассердилась на тебя! Думала, что ты бесчувственный. Ах, дура я, дура! сладостно целуя, шептала она.
- Нет, Тома, ты молодец! Ты своего не упустишь и, если надо, чужое подберешь! - вдруг как-то чересчур прямолинейно и некстати восхитился звездочет.
Впрочем, ум как свойство сердечности, присущий поэту Мите, звездочету был несвойствен.
- Тома, всегда и везде держи себя в центре, в фокусе - тебе хорошо, стало быть, всем хорошо. Лично я только из этого исхожу - и всё "хоккей"!
Соседку очень рассмешило внезапное заявление Мити. Получалось, что ему должно быть хорошо и оттого, что она присвоит и эти его деньги. Но потом ей пришло в голову: если он влюбился в нее или по крайней мере проникся к ней какими-то родственными чувствами, то его заявление не так уж глупо. Наверное, поэтому с большей, чем прежде, страстью она ласкала и целовала его. А уходя, кокетливо заметила:
- Митенька, жди свою Томочку!
В ответ звездочет, точно робот, закинул руки за голову и, прикрыв глаза, совершенно не к месту продекламировал:
- Тома, тебя ждут дома.
Соседка не знала, что и подумать.
- Ох и грубиян же ты, Митя... грубиян!
- Потому что от дурмана пьян, - опять в рифму и опять с оттенком оскорбительного самодовольства заметил звездочет.
Его примитивная настроенность усматривать во всем только комплименты в свою пользу вдруг вывела ее из себя настолько, что она даже не нашлась с ответом. Впрочем, слова были излишни - в энергичной твердости удаляющихся шагов ощущалось обещание достаточно скорого реванша.
ГЛАВА 25
Соседка вернулась в сочельник. Она вернулась без ?Артура, но с огромным, туго перетянутым пакетом в руках и в весьма хорошем расположении духа. Все эти дни перед Рождеством она шила для Мити демисезонное пальто из великолепного темно-серого драпа и приехала с одной целью - преподнести его в качестве обещанного презента. Она рассчитывала на благодарность, на то, что Митя померит пальто в ее присутствии и таким образом она возьмет реванш.
Она ошиблась. Он даже не развернул пакета. И вообще был каким-то другим, ненастоящим - "мешком притюкнутым". Бухнулся перед ней на колени, каялся в каких-то немыслимых грехах, умолял пощадить его высшую и разъединственную любовь к Розочке.
При чем тут высшая любовь?! При чем мольбы, стенания и прочее, прочее?! Ей тоже разъединственно чего хотелось - чтобы он понял, что они квиты. Будет он примерять пальто или не будет - ей наплевать, главное, что она с ним в расчете... Драп, подклад, нитки, пуговицы - если посчитать по нынешним расценкам, как раз потянут на ту сумму, что она задолжала. А еще работа?! По своей обычной глупости он хотел опять отдать ей все деньги. Но она взяла всего тридцать рублей, и то только для того, чтобы подчеркнуть: что на что променял?! Все выглядело жалким, униженным и отталкивающим. Она уехала обратно в тот же вечер без всякого сожаления. Ей не хотелось более ни думать о Мите, ни встречаться с ним. "Какой-то он совсем уж чокнутый, не зря от него жена ушла!" - подумалось ей тогда с каким-то особенным удовольствием, и она уже больше не вспоминала о нем.
Бросившаяся в глаза соседки притюкнутость и даже ненастоящность Мити на самом деле объяснялась как раз большей, чем прежде, его настоящностью. Все эти дни, воюя со звездочетом, ему удалось-таки вновь одолеть последнего, сбросить его с пьедестала. Единственная беда - успех не принес облегчения. Преобладание одного Я над другим не обеспечивало устойчивости мира, и Митя решил сходить в Георгиевскую церковь Юрьева монастыря.
Выбор объяснялся не тем, что Митя по отцу Юрьевич (хотя это его порадовало). Просто все эти дни местная печать денно и нощно оповещала горожан об историческом событии - передаче оного монастыря под юрисдикцию местной епархии, то есть верующим. Именно в связи с этим торжеством в Георгиевской церкви предстояло богослужение с крестным ходом, и Митя искренне верил, что покаяние в грехах и причащение Святых Тайн в стенах столь древнего храма непременно восстановит его распавшееся "я", его подлинную личность.
Итак, захватив поутру пакет с пальто, который накануне преподнесла соседка, поэт Митя отправился в Юрьев монастырь, точнее, в сторону монастыря (по пути еще предстояло заехать на крытый рынок и сдать пальто в комиссионку).
Затея с пальто была исключительной - поэту Мите хотелось освободиться от него как от вещественного напоминания об интимных связях с соседкой. Звездочет, напротив, возражал - пальто служило наглядным свидетельством его недавних побед.
В общем, поэт Митя ехал в сторону Юрьева монастыря и, чтобы лишний раз не спорить со звездочетом, глазел на ранних пассажиров, спешно запрыгивающих в автобус. Устремленно деловитые, они запрыгивали обязательно с мешками на загривках или навьюченными через плечо. Присутствие какой-нибудь поклажи в руках было настолько естественным, что редкие люди без нее казались прямо-таки подозрительными субъектами. Все от них настороженно отодвигались, бдительно загораживали свои мешки. Митя тоже отодвинулся, прикрыл свой объемистый пакет полосатым краем крылатки. И сразу, словно на условный пароль, отозвалась сухопарая женщина в желтой собачьей шапке, претендующей на лису.
