— Я никуда не тороплюсь и от чая не откажусь, но раньше поговорим: очень важные вести. Но ты не пугайся и, главное, не выскакивай. В этом отношении ты страшная баба: навоображаешь себе Бог знает каких ужасов и потом сгоряча идешь напролом.
— Когда же я так поступал? Я и вообще так мало поступаю как бы то ни было!
— Это ты посоветовал Миусову отказаться, вернуть деньги и вообще разыграть всю эту комедию?
— Я. Разве это плохо?
— Да, потому что глупо и ненужно. И потом, хорошо то, что приносит хорошие результаты, а эта выходка только напортила.
— Да чему же она могла напортить? Родион Павлович выказал себя благородным человеком и сделал все, что мог, чтобы загладить свой поступок.
— Это хорошо тебе так рассуждать, сидя дома, а людям дела никакого миусовского благородства не надо. Ему никто не поверил, и все объяснили совсем иначе. Подумали, что он испугался ареста Тидемана, играет отступного и заметает следы, что далеко не так благородно, как ты говоришь.
— Но кто же может так превратно истолковывать самые чистые поступки?
— Те, кто сами поступили бы так же.
— Но Родиона Павловича знают!
— Кто там его знает! да и потом, можно двадцать лет знать человека, а на двадцать первом он сделает неожиданную гадость, потому что это положительная гадость, то, что говорят про Миусова.
— Ах, мало ли что говорят! Ну что могут говорить про него?
— Что говорят? что Родион Павлович, имея доверие Тидемана и многих других, этим отказом как бы развязал себе руки, а между тем он не из таких людей, которые умеют молчать. Он даже уж и проговорился. Известно, что он почти все рассказал Верейской.
— От кого же это известно?
— От нее самой: она не траппистка, обета молчания не давала.
— Да какое дело Родиону Павловичу до мнения людей, которые судят о всех по себе и все равно не верят в благородство хотя бы благороднейшего человека.
— На их мнение, конечно, наплевать, но у них, кроме мнения, есть сила и страх, усиливающий эту силу. Теперь Миусов для них человек опасный, и от него нужно отделаться. Правильны или нет такие опасения, это дело другое.
— Как отделаться? что ты говоришь, Николай?
— Почем я знаю, как! Может быть, даже самым примитивным способом.
— Убить?! — воскликнул Павел.
— Хотя бы. Но, пожалуйста, не волнуйся и не скачи. Я тебе вовсе не для того это сказал, чтобы ты там предупреждал или принимал меры. Во-первых, это не нужно, во-вторых, ничего не делай, не поговорив со мною. Опять придумаешь какое-нибудь благородное идиотство.
— Убить! убить! и ты остаешься с ними?
— Остаюсь для того, чтобы этого не было.
— Но ты же, Коля, сам поступаешь благородно!
— Я поступаю, как хочу, как мне выгоднее и приятнее. Если это называется поступать благородно, тем лучше: я слов не боюсь! Еще одно обещай мне: не сказать и даже ничего не говорить Миусову. Доверься мне, тем более что ты едва ли что можешь сделать.
— Но какие люди, какие люди! Начинаешь понимать Любу!..
— Это насчет того, что они решили избавиться от опасного человека таким простодушным способом? А знаешь что? эти люди вовсе не так плохи. Ведь это предрассудок, что убийство — такая ужасная вещь. Есть вещи гораздо похуже! Притом тут люди убежденные, готовые сами каждую минуту отдать свою жизнь за дело, так что смерть для них не так ужасна. Если б ты видел самого неистового из наших ораторов, ты бы очень полюбил его. Это человек кристальной чистоты, а между тем он-то главным образом и свирепствует. Я думаю даже, что он девственник.
— Кто же он?
— Имя я тебе, пожалуй, могу сказать. Оно для тебя пустой звук. Это — Евгений Алексеевич Лосев.
— Как, Лосев?
— Да. А ты его знаешь?
— Нет, нет. Так это Лосев настаивал, чтобы освободиться скорей от Родиона Павловича?
— И он, и другие. Он начал и горячее всех говорил. Ну, о чем ты так задумался?
— Я все думаю о Любе.
— Почему именно о ней?
— Сам не знаю, почему. Вообще то, что ты говорил, меня совершенно сразило.
— Я тебе ручаюсь, понимаешь, ручаюсь, что никакого несчастья не произойдет, только сиди спокойно.
— Как же я могу сидеть спокойно? Все, все как-то соединилось против нас.
— Это ничего. Будь покоен! У тебя есть цель жизни. Пусть ты сам ее выдумал, пусть на чужой взгляд она покажется мелкою, но она есть. Это хорошо, когда есть. Я вот все не могу позабыть, какую тогда на прощаньи о. Алексис мне задал загадку!..
— Я даже позабыл, что он говорил тогда.
— Забыл, значит, тебе это не нужно. Да, кстати, как же теперь Миусов? деньги-то отдал, у вас нет, наверное, ничего, а вам скоро очень понадобятся.
— Не знаю. Если нужно будет, я схожу к Верейскому. Я не знаю только, в городе ли он.
— Ты, Павел, не ходи. Я тебе завтра денег принесу.
— Зачем? откуда ты возьмешь?
— Я займу у одного человека. Ведь Родион Павлович все равно скоро получит старухино наследство, тогда и отдаст. А теперь я пойду. Прощай.
И Николай вдруг поцеловал Павла, чего никогда не делал. Вид у него был необыкновенно усталый и равнодушный, так что Павел даже заметил: — Ты очень устал, Коля, у тебя какой-то странный вид! Ты, может быть, плохо спишь или мало ешь?
— Какие глупости! Вид как всегда. Я теперь румяниться бросил, вот и кажусь бледнее. Ну, прощай еще раз.
Он постоял несколько минут на пороге, смотря на Павла рассеянным, злым и нежным взглядом, и потом вышел, как-то необыкновенно тихо, будто исчез.
Визит Николая, его странные слова и быстрое исчезновение оставили Павла в каком-то смутном и необъяснимом состоянии. Родиона Павловича не было дома, и Павел стал расхаживать по темным комнатам, оставив свет только в передней и кабинете. Действительно, у них какая-то мрачная квартира, при Матильде Петровне все казалось другим. Павел остановился у окна. Улица была совершенно безлюдна, и в свете фонарей был виден снег, падающий откуда-то, будто из черной ямы или угольного ящика. Мальчику казалось, что он ни о чем не думает, просто смотрит на падающий снег, но между тем мысль об опасности (и какой!), грозящей Родиону, сама собою не покидала Павла и наполняла беспокойством и обидою. А Лосев!.. человек, которому, казалось бы, ничего для себя не надо, самоотверженный и любящий, вдруг решает убить соперника в любви! Ведь все равно он этим ничего не достигнет. Или, может быть, он хочет избавить Валентину от напрасных страданий? Как смешны эти спасатели во что бы то ни стало. А может быть, это можно, и правило «цель оправдывает средства» не так уж позорно? О. Алексей говорил что-то в таком роде Кольке. Нет, это Колька спрашивал, а отец Алексей ему отвечал, что не всем это можно. Не только не всем, а никому нельзя, зачем же иначе нам дана свободная воля, и кому нужен человек, ее лишенный!
Павлу показалось настолько противно всякое насилие, что он даже подумал, не похожи ли его отношения к Родиону Павловичу на старания Лосева. Он со страхом гнал эти сравнения, но они тем не менее приходили к нему. У кого спросить? У Любы, Валентины, Николая, самого Родиона? Он много бы дал, чтобы Миусов был дома и не спал, или даже лучше, если бы спал… Павел зашел бы к нему незаметно, посмотрел бы на спокойное, спящее любимое лицо и убедился бы, что благо то, что он делает, и что делается это одною любовью, без всякого насилия. Но неужели его решили убить? Единственно непоправимое. Как у человека хватает духа не сделать, а подумать даже об этом? И не знать, когда, где и кто! Положиться на Зайцева? Несмотря на его рассуждения, столь несхожие с убеждениями Павла, на его явное хулиганство, какая-то надежность в Зайцеве чувствовалась, но теперь ее было недостаточно. Нужен был совет, утешенье и, главное, успокоенье, которое мог дать разве один о. Алексей. Еще Родион помог бы, пожалуй (почему, не знал наверное Павел, но не сомневался в этом), но его не было. Павел повернул электричество, чтобы взглянуть на часы. На минуту комната осветилась, показавшись совсем нежилой, несмотря на приготовленную постель, даже часы будто не шли, хотя секундная стрелка быстро отсчитывала разделения, слегка вздрагивая. Половина третьего. Павел сел на диван и сейчас же заснул в темноте, будто сон только и караулил, когда он сядет. Проснулся он от прикосновенья чьей-то руки, но никого не было в комнате. Родион Павлович еще не возвращался. Половина пятого. Павел торопливо надел пальто и, только вышедши на улицу, подумал, куда же он идет? Конечно, к о. Алексею, на Загородный. Вспомнив это, он опять перестал думать, принявшись даже считать шаги. На 350-м поймал себя и совсем погрузился в какую-то темноту, будто погасил последний свет. Если бы не звук собственных шагов да не холодный ветер в лицо, можно было бы подумать, что спишь. Ноги сами остановились у небольших ворот, как ленивые лошади.
