Па-ма увидел, как крупная женщина с глазами навы-кате стоит посреди какой-то комнаты и, вертя головой, как башней танка, громогласно зовёт, должно быть, собаку или кота: – Бонифаций! Бонифаций! Ну, куда же ты забрался?Она выходит в коридор, подходит к двери другой ком-наты и спрашивает, не открывая её: – Стёпка! Бонифаций у тебя? Молчание.- Стёпка, – зовёт она в очередной раз и открывает дверь в комнату сына. Никого. Вокруг царит полумрак. У зашторенного окна на тумбочке лежат две каски: немецкая и русская. На столе – кусок размотанной пулемётной лен-ты, рядом – пара ржавых гильз. Видно, что мать относится к этому достаточно лояльно.- Бонифаций, – на этот раз почему-то шёпотом зовёт она, словно чего-то опасаясь. Женщина медленно подхо-дит к кровати и, опустившись на колени, заглядывает под неё. – Бонифаций… Что-то привлекает её внимание, она засовывает под кровать руки и, нащупав, тащит – судя по скрежету паркета – что-то тяжёлое, наружу. Стоя на коленях, она всматрива-ется в то, что извлекла из-под койки. А это – артиллерий-ский снаряд не первой свежести, да и не второй. Большой и ржавый, на вид очень ветхий. Стукни его чем-нибудь, он и рассыплется.- Безобразие, – тихо проговорила женщина. – Гадость какая-то. Она поднялась на ноги и вышла из комнаты. Спу-стя минуту вернулась с тряпкой в руке. Вновь склонилась над снарядом и аккуратно запеленала его. Затем, взяв неожиданную находку на руки, поднялась и направилась в коридор. Выйдя на лестничную площадку четвёртого этажа, прислушалась. Тишина. Она спустилась пролётом ниже и оказалась у раскрытой зловонной пасти мусоро-провода.
– Гадость какая, – прошептала она опять и выброси-ла запеленатый, как младенец, снаряд. Тот, шумно задевая стенки, полетел вниз, пока не достиг мусорного дна.Крыльцо подъезда девятиэтажного дома. К чуть при-открытой двери подсобного помещения, куда сваливается мусор, осторожно подходит неприглядного вида гражда-нин. Па-ма узнаёт его – это местный абориген по кличке “Партизан Отважный Коля”, потому что, как в песне по-ётся: проходит на радость мимо. А если не мимо, то какая уж тут радость, бич – не журавль, счастья не приносит. Он раскрывает дверь и, оставив её приоткрытой – для подсвет-ки – шмыгает внутрь. Минут через пять высовывает свою бородато-косматую, серолицую голову. Зыркнув по сторо-нам, вновь скрывается за дверью, чтобы через пару секунд выскочить оттуда с известным тяжёлым свёртком….А вот и квартира “Партизана Отважного Коли”. Ко-нечно же, кругом хлам, который пылится, и не только: на кухне он еще и шевелится. То в многочисленных драных пакетах, набитых разнообразнейшим мусором вперемешку с не менее разнообразной тухлятиной, вольготно копошат-ся опарыши. Неизвестно, сколько времени прошло с мо-мента извлечения из помойки снаряда. “Партизан Отваж-ный Коля” сидит на ящике под грязным кухонным окном и глядит на свою ржавую находку, стоящую на конфорке включенной электрической плиты. Иннокентий рассказывал, что в Североморске коре-шок, на плитке патрон строительный нагрев, бабахнул. Но чтоб вот так, снаряд… “Да ты с причудами”, – думает Па-ма. Вдруг вокруг снаряда задрожал воздух, словно нача-лись какие-то испарения.”Пожалуй, он уже готов, – подумал о снаряде Па-ма, пытаясь сглотнуть появившийся в горле комок. – Пора снимать, подгорит”. Эффект дрожания усилился и контуры ненужной вещи, опасной вещи стали становиться всё менее чёткими, пока не исчезли вовсе. На кухне потемнело… Слабым при-зрачным источником света служил лишь уличный фонарь, стоящий во дворе. Вместе со снарядом исчезли шевелящи-еся пакеты и “Партизан Отважный Коля”.Па-ма тряхнул головой и тут же схватился за неё рука-ми, словно спасая ту от рассыпания.- Ой-ёй! – воскликнул как крокодил в мультике, у ко-торого заболели зубки.Он приоткрыл зажмурившиеся от резкой головной боли глаза и так, прищурившись, стал озираться по сторо-нам.- А кухонька-то моя, – пробормотал Па-ма и, окон-чательно придя в себя, вскочил. Но затёкшие ноги подко-сились, и он тут же упал на пол.”Ого! – подумал Па-ма – Сколько ж я их отсиживал?”Поднявшись, хромая, подковылял к раковине и, от-крыв кран, жадно прильнул к холодной струе.- Вот так дела, – пробормотал он, напившись и от-дышавшись. – Я хожу во сне. Па-ма включил свет на кухне, глянул на часы – уже вечер. Потом, озабоченный тем, не открыл ли он во сне входную дверь, отправился в коридор. И ведь оказалось, что открыл. Взволнованный Па-ма случайно взглянул на вешалку – куртки нет. Может она в комнате?.. Но ведь он её вчера вообще не трогал, потому как никуда из квартиры не выходил. Девица ушла, зато пришёл сосед, и они напи-лись. Но всё же Па-ма помнит, как уходил гость, а он, за-крыв за ним дверь, лёг спать. А может, не закрыв?..Па-ма включил свет в комнате и увидел, что вся она перевёрнута вверх дном. Сразу бросалось в глаза отсутствие телевизора, видеомагнитофона и музыкального центра.”Вот так тётеньки! – подумал Па-ма, поняв, что те были вполне реальными. – Избавили от ненужных ве-щей…””Тр-р-ринь” – это телефон в коридоре. Па-ма подо-шёл и снял трубку.
– Говорит, но не показывает Макс, – раздалось в трубке. – А меня тут две тётеньки ограбили, – растерянно проговорил в ответ Па-ма вместо приветствия.3. ПИВО – РЫБА. (…когда солнце было ещё не проклято, и о ненужных вещах никто не думал)В ту субботу я проснулся довольно-таки рано: стрелки будильника показывали 10:45. Найдутся такие, кто, кри-вясь, презрительно фыркнут: тоже мне, 10:45 ему довольно-таки рано. Пусть они хоть до конца дней своих остаются кривыми и фыркают до гробовой доски. Если тебе с утра не надо, проклиная всё на свете, бежать на работу или по какой другой, обычно не менее неприятной нужде срочно идти куда-то, то вставать с постели раньше двенадцати – преступление. Причём – самое абсурдное. Потому что это – преступление перед самим собой. Но в каком преступле-нии не найдётся смягчающих обстоятельств? Вот и у меня одно, но чрезвычайно смягчающее, способное вызвать глубочайшее понимание и даже слёзы искреннего состра-дания у самых суровых судей, нашлось. Вчера была пятни-ца! И, если ты не уроженец знойного Алжира, не жующий поп-корн с кока-колой американец, не мудрый индус, швыряющий в воды Ганга кости с обгоревшими кусками плоти своего бедного родственника, кои не смог поглотить скудный погребальный костёр, не смотришь на восходя-щее солнце через узкую щёлочку глаз, а ты – балалайка-матрёшка-валенки, то тоже способен понять меня. Да, вчера была пятница.Верблюд, этот горбатый корабль пустыни, этот флаг-ман песков, способный без единой капли воды выносить долгие переходы под палящим солнцем, ощути это сверх-животное хоть на одно мгновение ту жажду, которую испы-тывал в то утро я, оно тут же пало бы наземь, чтобы околеть в страшных муках. Пить! Как же мне хотелось пить. В ушах грохотали сотни водопадов, я буквально чувствовал прохладу бурля-щей воды.Пятница – день ИКС, восемнадцать часов – время “Ч”. Время, когда вся страна, как один, встаёт на беспо-щадную борьбу с “зелёным змием”. Кто кого одолеет. И это – после тяжёлой трудовой недели, когда силы на исходе, когда человек вымотан донельзя. Казалось бы, сиди дома, смотри телевизор, кушай булочки с чаем – отдыхай, одним словом. Но нет! Мы не из тех, кто будет отсиживаться по уютным углам, когда в мире ещё столько спиртного. Конечно, и у нас есть такие, типа “моя хата с краю”, счи-тающие, что и без них как-нибудь обойдётся. Что ж, и обой-дётся. Но пусть им будет стыдно смотреть наутро в мои при-пухшие глаза. Ведь я не отсиживался, трясясь за своё здоровье. Я пил за ваше! Я, как истинный патриот, не мог оставаться в стороне. Всё как в песне: судьба народа – моя судьба. Людей под неистовым натиском алкоголя шатало и валило с ног. Ха! Русские не сдаются – это не пустые слова. Многие находили в себе силы, чтоб уже и в лежачем поло-жении прикончить ещё хоть одну рюмку водки или бутыл-ку пива, после попадая в чёрную дыру беспамятства. Но те, кто ещё мог держаться на ногах, те, кто ещё мог поднять стакан, с удвоенной силой продолжали священную борьбу, мстя за павших товарищей. Утром я проснулся хоть и сильно помятым, но с чув-ством выполненного на данном этапе времени долга. “Зе-лёный змий” был побит мною и пленён. Мы выпили прак-тически всё, а, уходя от Иннокентия, в качестве трофея я захватил, пусть и будучи порядком уставшим, бутылку пива. “Балтика” девятка мирно стояла в холодильнике. А что в этом сером мире может быть прекраснее, чем дожидающаяся тебя субботним утром бутылочка прохладного пива. Встав с постели, я побрёл к холодильнику. И, пока ковылял до него, меня терзала ужасная мысль: что, если я ночью пришёл домой и выпил пиво?! Нет! Прочь чёрные думы! Не мог я, вчерашний, посту-пить так подло с собой сегодняшним – разбитым и, несмо-тря на выполненный долг, глубоко несчастным человеком.Я открыл холодильник… О! Какое облегчение! Мир – ты не так ужасен и несправедлив, как кажется порой. Чуть запотевшая от холода, в золотой короне фольги, столь желанная и столь дорогая сердцу моему, стояла она – девятка.Какое-то время я зачарованно смотрел на нее, не ре-шаясь прикоснуться к бутылке, словно это был мираж: протяни руку, и он исчезнет. Но наконец я взял пиво, мои пальцы и ладонь ощутили приятный холод стекла. При-ложив бутылку к разгорячённому лбу, даже удивился: по-чему не слышно шипения остывающей боли. Затем, про-ведя шершавым языком по иссохшемуся нёбу, решительно раздирая золотистую фольгу, откупорил крышку и выпил разом с четверть бутылки. Это были сладостные мгновения, когда всё твоё есте-ство, подобно пивным пузырькам, устремляется со дна чёрной бездны апатии и неясных страхов ввысь – к ярким краскам праздника жизни. Облегчённо выдохнув, поставил драгоценный напи-ток на стол и пошёл одеваться. Времени это много не за-няло – я был стремителен. Вернувшись, проглотил ещё с четверть бутылки. После достал из пачки “LM” предпо-следнюю сигарету и, закурив, почувствовал – нирвана, как истина, где-то рядом. Появилось здоровое желание что-то съесть. Но сначала нужно было прикинуть, чем я распола-гаю, а чем нет. С этим и пошёл умываться. Итак: имеется кофе, сахар отсутствует, есть немного хлеба, который за-сох до такой степени, что им можно прошибить стену. Ещё есть картошка, но готовить её теперь меня не способно заставить ничто. Вернувшись к пиву, я сделал вывод: ходить в гости по утрам – чрезвычайно мудро. Прикончив бутылку до конца, я пошёл на операцию под кодовым названием “А вот и Я!”. Улица встретила меня холодным ветром, который, срывая с высоких сугробов снежную крошку, швырял её мне в лицо. Было больно от хлёстких ледяных пощёчин. Я шёл против ветра (да у нас куда не пойди – всё против него) наклонив голову вниз и периодически прикрывая глаза ру-ками, полностью сосредоточившись на дороге, не обращая ни на кого внимания.Когда я, продрогший до мозга костей, отметил про себя, что цель нелёгкого перехода близка, и остался бук-вально последний рывок, меня неожиданно окликнули.- Макс! Я оглянулся на голос, прорывающийся сквозь шквал ветра. Это оказался Иннокентий. Кстати, почему его все так зовут – никто не знает. Имя его в миру даже приблизи-тельно не было созвучно Иннокентию. Без шапки и шар-фа, одетый в “косуху”, он стоял, не обращая внимания на разбуянившуюся погоду. Его длинные волосы, стянутые на затылке в хвостик, не были заснежены, как шапки у обыч-ных людей. А лицо его озаряла такая счастливая улыбка, что прохожие, увидев её, шарахались в стороны, потуже затягивая капюшоны, пряча шеи в меховые воротники да поправляя тёплые шарфы. А причина радости, которую не могли омрачить ни снег, ни ветер, была у него в руках: два пакета (ручки грозились вот-вот порваться), набитых по большей мере бутылками. Тут лучистая улыбка озарила и моё измученное лицо. Даже не заметил, как очутился возле Иннокентия.- Такие люди, и без охраны! – воскликнул он, пре-красно зная – я терпеть не могу этого выражения.Ну, да ничего, я в долгу не остался, запричитав: – Сколько лет, сколько зим! И, обняв его, как родного брата, принялся хлопать ему по спине ладонями. Но Иннокентий зашипел, что пакеты могут порваться, и я вмиг стал серьёзен. Ну, прям как атомная бомба (или кто скажет, что атомная бомба – это не серьёзно?). Наиосторожнейшим образом я взял один из пакетов и прижал к груди обеими руками, как какое-то священное сокровище своего дикого племени.- Идём к Па-ме, закончим… – Иннокентий вдруг осёкся, зажмурился и, фыркнув, замотал головой, отма-хиваясь от своих слов, как от вредных мух. Затем, быстро сплюнув три раза через левое плечо, поправил себя: – Про-должим начатое вчера.Па-ма… Почему Иннокентия зовут Иннокентием – этого никто не знал, у меня было всё совершенно очевид-но: Макс – от имени Максим, а вот Па-ма – это как теле-передача: нам, знающим его с детства – очевидно, а для человека стороннего звучит невероятно. На самом же деле всё просто. В далёком, безоблачном детстве у нашего дру-га было более земное имя. Настолько земное, что скорее можно сказать – приземлённое… Да что уж там – конечно, приземлённое! И приземлённое до того, что и произнести не решусь. Ну, так вот: какими бы мы тогда важными, детскими делами не занимались – раскатывали зимой до зеркаль-ного блеска часть дороги, идущей под гору во дворе, или же поливали друг друга из брызгалок водой, смешанной со средством для мытья полов летом, наш друг, завидев роди-телей, побросав всё, радостный бежал к ним и кричал, как дурачок, отцу: – Па! Можно я сегодня попозже домой приду?И матери: – Ма! Я пятёрку по пению получил! Так было в детстве, так продолжается до сих пор. Пусть он уже вырос и живёт отдельно, пусть всё выражается те-перь не так бурно и трогательно, но всё же Па-ма остался Па-мой: – Па, гаишники озверели. Ма, бабок подгони до по-лучки.
