— Это, товарищ красноармеец, мальчишка из нашей деревни со мной едет.
— А ты кто?
— Лопатинский я, Бузулуцкого уезда. Еду за хлебом в Ташкент.
— Показывай документы!
— Пашпорт?
— Я тебе дам пашпорт!
А другой солдат кричит позади:
— Тащи в орта-чеку!
Екнуло Мишкино сердце:
— Достукались!
Сережка — ни живой, ни мертвый.
Схватил солдат его за руку — инда в плече дернуло.
— Сопливые мальчишки! Транспорт только уничтожаете…
Вот тебе раз! Поехали за хлебом в Ташкент, попали в орта-чеку. А орта-чека, не иначе, судить будет. Слыхал Мишка такое слово от мужиков — не больно хвалили. Если солдату сунуть маленько — денег нет. Плакать нарочно — не поверит. И поезд уйдет. Вертится Мишкина голова с разными мыслями ничего не придумаешь. Увидал — Сережка хнычет, на хитрость пустился.
— Чего же ты нюни распустил? Чай, нас не в тюрьму повели. Разберут, откуда мы такие — отпустят.
Потом солдату ласково сказал:
— С нашим братом нельзя иначе. Все мы лезем, куда не надо…
Молчит солдат.
— Товарищ красноармеец, нельзя ли нас двоих пропустить? Мы голодающие.
— Шагай, шагай, завтра поедешь.
Мишка подумал:
— Как его обмануть?
Схватил его за руку, шепчет:
— Товарищ красноармеец, мужик полез.
— Где?
— Вон там, за вагонами сел.
Глядит солдат, а на вагоне две бабы торчат, словно на счастье.
— Стойте тут!
Мишка радостно подхватил:
— Стой, Сережка, стой! Подождем товарища красноармейца некогда ему с нами возиться…
Побежал солдат баб прогонять, а народу кругом — ни души. В самый раз. Поправил Мишка мешок на спине, шепчет Сережке:
— Не кричи! Давай руку!
Сначала позади станции бежали, мимо коровьих хлевушек, в темноте натыкались на навозные кучи. Напугали собаку сонную. Залаяла собака, напугала Сережку. Выбежали около водокачки, нырнули под вагоны в самый хвост. Посидели, дальше поползли. Обнюхал Мишка руки себе, плюнул.
— Кто-то навалил тут, бесова морда! Ты не выпачкался?
— Выпачкался.
— Не хватай меня!
Выглянули наружу — ни одного человека не видно. Что такое? Народ больно далеко шумит.
— Сережка, мы не здесь ползем.
Бросились в другую сторону — тут и паровоз под самым носом.
— Вот он где!
А на паровоз мужики с бабами тихонько лезут.
— Не кричите!
Подсадил Мишка товарища, в спину толкнул.
— Лезь!
— А ты?
— Лезь, не говори со мной.
Нельзя перечить: Мишка — вожак.
Залез Сережка — наступить не знает где. Дотронулся до одного места — горячо.
— Мишка, тут печка!
— Молчи!
Вдруг, как свиснет над самой головой, как дернет, а внизу под ногами: — ф-фу! ф-фу ф-фу! — у Сережки и волосы поднялись.
— Батюшки!
Сначала тихонько ехали, потом все шибче да шибче. Ревет кто-то над самой головой, гремит, дергает, а искры так и сыпятся сверху. А ветер так и свищет в лицо, голову треплет. Эх, если опрокинется машина, вдребезги убьет, ни одного человека не останется.
Поглядел Сережка маленько вперед, в ужасе отшатнулся: навстречу — чудовище с огненными глазами, сейчас расшибет!
А чудовище мимо машины
— Жж-ж!
Все-таки не расшибло.
Ехали долго.
И никак нельзя было понять: земля бежит или машина бежит. И куда бежит — никак понять нельзя: вперед или назад. То будто вперед, то будто назад. Вся земля вертится на одном месте, а машина со всем народом по воздуху несется. На мосточках через овраги страшно гремело под колесами, и самые овраги на секунду бросались в глаза черными разинутыми ртами.
Утром легче стало.
Развернулись поля, пробежали мимо будки, мужики на лошадях, бабы, ребята, деревни.
Мишка, утомленный за ночь, крепко спал около паровозной трубы. Баба кормила ребенка грудью. Мужик с расстегнутым воротом выбрасывал вшей из-под рубахи. Другая баба кричала мужику:
— Не кидай на меня!
— Вошь я уронил!
— Где?
— Вот тут.
— Вшивый бес!
— Не ругайся, я найду ее: она у меня меченая — левое ухо разрезано, на лбу белое пятнышко…
На подъеме машина убавила ходу. Запыхтела, зафукала, остановилась.
— Приехали! — подумал Сережка. А мужик сказал другому мужику:
— Паровоз не работает.
— Значит, не пойдет?
— Винты расстроились.
Вылез человек в черной засаленной рубашке, начал стучать молотком по колесам. Вылез еще человек. Дернула машина раза два, опять остановилась. Попрыгали мужики из вагонов, бабы, и теплым ясным утром торопливо в полукруг начали садиться "на двор", недалеко от чугунки.
Сережка подумал:
— Видно, всем можно тут.
Ему тоже хотелось на "двор", но боялся прыгать, чтобы не отстать, терпел свое горе сквозь слезы.
— Мишка, айда с тобой!
— Я не хочу.
— Я больно хочу…
— Прыгай скорее!
Только хотел Сережка спрыгнуть, а народ закричал:
— Садись, садись, пошла!
Фукнула машина, заревел гудок — потащились.
Сережка заплакал.
— На двор я хочу!
— Погоди маленько, не надо.
Через минуту Сережка судорожно схватился за штанишки.
— Не вытерплю я!
— Постой маленько, постой! Скоро на станцию приедем.
Не хотелось Мишке конфузиться из-за товарища, а глаза у Сережки испуганно выворотились, лицо побелело.
— Ты что?
— Ушло из меня.
— Молчи, не сказывай. Сядь вот тут!
Сел около бабы Сережка, а баба говорит:
— Где у нас пахнет как?
И мужик тоже оглядывается.
— Кто-то маленько напустил!
— Какое маленько — живым несет.
Легче стало в брюхе у Сережки, сидит — не шелохнется.
Мишка в бок толкает его.
— Молчи!
Когда въехали в вагонную гущу на станции, быстро замелькали головы, руки, ноги, лошади, телеги на вагонных площадках. Остановилась машина далеко от станции. Мужики с бабами тут же попрыгали, прыгнули и Мишка с Сережкой. Мишка маленько прихрамывал на левую ногу, а Сережка совсем разучился ходить по земле. Голова кружилась, ноги спотыкались, и опять, как на машине, плавали вагоны в глазах, перевертывалось небо. Мишка тащил за собой.
— Айда, айда!
— Куда?
— Нельзя здесь — увидят…
Ушли из опасного места, очутились на пустыре около высокого забора. Поднял Сережка гайку в траве, очень обрадовался. В голове мелькнула хозяйская мысль: "дома годится!" — но Мишка сказал:
— Ты чего в карман положил?
— Гайку.
— Брось!
— Зачем?
— Обыскивать будут…
Сережка нахмурился. Жалко гайку бросать и на Мишку сердце берет. Что за начальник такой — везде суется! Взять да не слушаться никогда. Встали сразу все Мишкины обиды пред Сережкой — даже в носу защекотало. Стиснул гайку, думает:
— Пусть ударит!
Мишка еще больше рассердился.
— Брось!
— А тебе чего жалко?
Мишке было не жалко. Просто досадно, что Сережка поднял хорошую гайку, а он, Мишка, не поднял, потому что все время о хлебе думал и глаза под ногами не распускал.
— Мы как уговорились?
— Как?
— Все пополам делить.
— Это мы про хлеб говорили.
Лег Мишка на спину, долго смотрел на голубое кудрявое облако, плывущее по чужому далекому небу. В кишках начало булавками покалывать, во рту появилась слизь, вяжущая губы. Плюнул. Стиснул голову обеими руками, стал обуваться в лапти. Обувался рассеянно. Пересматривал оборины, худые пятки у лаптей, неторопко вытряхал пыль из чулок. Украдкой взглянул на Сережкин карман, где лежала соблазнительная гайка. Почесал в голове. Кому не надо — счастье. Он вот хлопочет, бегает, на вагоны подсаживает, а гайку нашел другой. Ударил Мишка чулком по кирпичу, сказал:
— Ладно, держи свою гайку, мне не надо…
Губы у Сережки оттопырились, глаза заморгали.
Подпотела гайка в кулаке, словно приросла к шаршавой ладони. Драка будет, если начнет Мишка насильно отнимать. Что за начальник такой — каждый раз нельзя ничего сделать!
Мишка взглянул исподлобья.
— С такими товарищами только и ездить по разным дорогам. Если хлеб мой жрать — ты первый, а за гайку готов удавиться. Кто тебя вытащил из ортачеки? И опять попадешь, если я не заступлюсь. И хлеба не дам больше, и уеду один от тебя. Оставайся с своей гайкой…
Губы у Сережки вздрагивали, глаза от обиды темнели. Слабо разжимался кулак на минуточку и снова сжимался еще крепче. Не гайку жалко — досадно. Зачем такой начальник Мишка? Зачем нельзя каждый раз ничего сделать?
Пошли.
Хотел Сережка рядом итти, Мишка отсунул.
— Иди вон там, не надо мне.
Шмыгнул Сережка носом, пошел позади. Поглядел на гайку в кулаке, вытер о колено. Жалко! И не давать нельзя. Завез Мишка на чужую сторону, возьмет да и бросит на дороге около киргизов.
