— Ну, ну?.. улыбнулся старикъ, торопя кабатчика, и сѣлъ на скамейку.
Помѣстился рядомъ съ нимъ и до сихъ поръ стоявшій на ногахъ кабатчикъ.
— Мѣсто-то ужъ очень у васъ на краю деревни прекрасное, а стоитъ оно зря, пустыремъ… Такъ хочу я порадѣть для вашей деревни и изукрасить его, продолжалъ кабатчикъ.
— Кабакомъ, что ли? перебилъ его Антипъ Яковлевъ.
— Постой… Зачѣмъ такъ говорить? Дай прежде сказать. Школы у васъ нѣтъ въ деревнѣ, а деревня обширная, хорошаго села стоитъ.
— Такъ ты думаешь школу строить, что ли? Вотъ удивилъ.
— То-есть, желательно бы мнѣ, Антипъ Яковлевичъ, построить собственно не школу, а домишечко, избушечку приглядную и ударить міру челомъ, чтобъ на десять лѣтъ мнѣ аренды… Подвѣсти рублей въ годъ платить вамъ буду, а по окончаніи всего этого происшествія, черезъ десять лѣтъ то-есть, двѣ тысячи мірскихъ денегъ у васъ скопится, а съ процентами ежели считать, то и больше, да и домъ вашъ будетъ. Тогда вы можете въ лучшемъ видѣ школу открыть. Вотъ какое мое руководство у меня въ умѣ.
— А до школы-то ты все-таки въ этомъ домѣ десять лѣтъ кабакъ держать будешь? спросилъ старикъ.
— Не кабакъ, голубчикъ, не кабакъ, а трактиръ и постоялый дворъ.
— Одинъ чортъ.
— Такъ вѣдь долженъ же я себѣ какое-нибудь льготное происшествіе сдѣлать, ежели я хочу міру черезъ десять лѣтъ домъ подъ школу пожертвовать. А школа вещь хорошая, умственная. Вотъ теперича у тебя внуки. Вотъ они со щеночкомъ балуются. Вѣдь черезъ годикъ ихъ ужъ грамотѣ учить надо, а школы въ деревнѣ нѣтъ. Каково имъ въ чужое-то село за четыре версты въ школу бѣгать!
— Такъ вѣдь домъ-то только черезъ десять лѣтъ подъ школу очистится, а при чемъ же тутъ внуки-то, коли имъ въ будущемъ году въ школу бѣгать надо? Или десять лѣтъ, не учась, твоей школы ждать? Брешешь ты, милый, что-то.
— Такъ-то оно такъ, сконфузился кабатчикъ. — Но я вообще… Я и для другихъ ребятишекъ. Я вообще для вашихъ деревенскихъ ребятишекъ… Такъ вотъ, прежде чѣмъ міру бумагу писать, я и хотѣлъ съ тобой потолковать, такъ какъ ты у міра голова, міръ тебя уважаетъ и предпочитаетъ и все эдакое. Такъ что ты скажешь насчетъ школы-то?
— Насчетъ кабака, а не насчетъ школы. Ты ужъ говори прямо. Вилять тутъ нечего… перебилъ кабатчика Антипъ Яковлевъ.
— Да какой же кабакъ! Не кабакъ, а постоялый дворъ въ хорошемъ домѣ, а домъ будетъ только на украшеніе деревни.
— Ну, постоялый дворъ. А постоялый дворъ будетъ съ продажей водки и при этомъ всегда пьянство и буянство и ночное шатанье.
— Зачѣмъ же пьянство и буянство-то? Можно честно и благообразно.
— Будетъ тутъ честно и благообразно! Живемъ тихо и смирно, и безобидно, а тамъ пропойцы явятся. Вѣдь ужъ три раза міръ у насъ кабатчикамъ въ кабакахъ отказывалъ, а ты опять…
— Да я собственно для школы, Антипъ Яковлевичъ…
— Поди ты! Ну, братъ, мелешь вздоръ! Вотъ еще какой школьный благодѣтель открылся.
— Зачѣмъ такъ? Зачѣмъ такъ, Антипъ Яковличъ? Развѣ я не сочувствую? Даже очень сочувствую и желаю, чтобы было украшеніе и благоустройство. Челомъ тебѣ бью, ты ужъ не галди противъ меня на сходкѣ-то.
— То-есть какъ это? спросилъ старикъ.
— Очень просто. Будь за меня, а ужъ я тебѣ премного благодаренъ останусь.
Антипъ Яковлевъ презрительно взглянулъ на кабатчика и воскликнулъ:
— Чтобъ я на міру за кабакъ стоялъ? Да ты никакъ бѣлены объѣлся, почтенный!
Онъ всталъ со скамейки. Всталъ и кабатчикъ и сказалъ:
— А я бы тебя и твою старуху, Антипъ Яковличъ, хорошими подарками удовлетворилъ.
— Уходи, уходи отъ меня. Зря толкуешь. Не таковскій я…
Антипъ Яковлевъ махнулъ рукой. Кабатчикъ пожалъ плечами.
— Ужасти какой серьезный человѣкъ! пробормоталъ онъ. — Прощай, коли такъ.
— Прощай, прощай. Поѣзжай, съ Богомъ.
Кабатчикъ влѣзъ въ телѣжку и шагомъ поѣхалъ отъ избы Антипа Яковлева. Староста шелъ около телѣжки.
— Видишь, какой строгій! Нѣтъ, этого не объѣдешь, сказалъ онъ и спросилъ:- Къ мяснику теперь? Къ Емельяну Сидорову, что ли?
— Да надо будетъ съ Емельяномъ Сидоровымъ потолковать.
— Ну, такъ ты и поѣзжай къ нему. Вонъ его изба. А я потомъ задворками приду. Неловко мнѣ съ тобой вмѣстѣ. Антипъ Яковлевъ смотритъ.
— Ну, ладно.
Кабатчикъ стегнулъ лошадь. Староста свернулъ къ своей избѣ.
Емельянъ Сидоровъ, по прозванью Мясникъ, хоть и былъ изъ числа мужиковъ исправныхъ и не ослабшихъ, какъ ихъ называютъ въ деревнѣ, но выпить подчасъ любилъ. Въ прежніе годы онъ имѣлъ барку, возилъ съ подряда въ Петербургъ кирпичъ и бутовую плиту на ней, стало-быть былъ человѣкъ бывалый, какъ говорится, любилъ краснобайничать на сходкахъ и считался за человѣка вліятельнаго въ деревнѣ. Барочный извозъ онъ нынѣ оставилъ и занялся скупкой телятъ у мужиковъ для продажи мясникамъ, отчего и самъ получилъ прозванье Мясника.
У избы на скамеечкѣ сидѣла жена Емельяна Сидорова, женщина лѣтъ сорока, и грызла подсолнухи, когда подъѣхалъ кабатчикъ. Онъ снялъ картузъ и, не слѣзая съ телѣжки, воскликнулъ:
— Матушкѣ-хозяюшкѣ особенное! Съ пріятствомъ кушать!
— Спасибо. Благодаримъ покорно, отвѣчала женщина. — Попотчевала бы и васъ подсолнухами, да не мужчинское это кушанье. Куда ѣдете?
— Былъ у обѣдни въ Крюковѣ, помолился Господу Богу, а теперь пробираюсь домой и заѣзжаю кой къ кому изъ хорошихъ мужичковъ, чтобы почтеніе имъ сдѣлать. Былъ у старосты, былъ у дѣдушки Антипа Яковлича и теперь къ вамъ. Самъ-отъ дома?
— Сейчасъ тутъ былъ, да, надо полагать, на задворки ушелъ. Колесо у насъ тамъ у телѣги сломалось, что ли. А вы къ нему?
— То-то и дѣло, хочу поклонъ отвѣсить.
— Ой, что такъ? конфузливо проговорила женщина. — Зачѣмъ же это?
— Хорошимъ основательнымъ христіанамъ всегда отвѣшиваю. Самъ основательности придерживаюсь и въ другихъ это руководство люблю. Вы меня знаете?
— Еще бы не знать! Вы изъ Быкова. Кабакъ держите. Вотъ мы, бабы, очень ужъ на васъ недовольны, что вы нашихъ мужиковъ спаиваете. Какъ попадутъ въ Быково, такъ ужъ ничего и не жди хорошаго. Вернутся всегда не настоящимъ манеромъ.
— Матушка-голубушка, все это вздоръ. Никого силой споить невозможно.
— Ну, соблазнъ на дорогѣ. А мужики слабы, да еще при своемъ малодушіи…
— Ну, на вашего супруга вы, кажется, не можете пожаловаться.
— Бывало, что и онъ у васъ загуливалъ, а придетъ домой выпивши, да все тычкомъ и наотмашь, такъ какъ же быть довольной-то?
— Пожалуйста, фунтикъ кофейку за это безпокойство… Везъ въ Крюково дьячихѣ передать въ гостинчикъ, да не трафилось ее увидать, такъ ужъ вамъ. Пожалуйте…
Кабатчикъ быстро вынулъ изъ телѣжки фунтъ кофе, быстро слѣзъ и протянулъ кофе женщинѣ.
— Ой, что это? Зачѣмъ же это? воскликнула та.
— Берите, берите. Это за безпокойство, чтобы неудовольствія на насъ съ вашей стороны не было. Про кабатчиковъ дамы думаютъ, что это вороны хищные, анъ выходитъ совсѣмъ напротивъ. Получайте. Что жъ вы стыдитесь!
— Ну, благодаримъ покорно. Вамъ мужа?
— Очень бы любопытно было его видѣть.
— Такъ пойдемте въ избу. Сейчасъ я его кликну.
— А лошадь-то можно, я думаю, здѣсь у воротъ оставить. Вотъ я и возжи черезъ столбикъ перекину.
— Конечно, можно. Никто ее не тронетъ. У насъ смирно.
Кабатчикъ возился около лошади и привязывалъ возжами къ столбу. Въ калиткѣ воротъ показался Емельянъ Сидоровъ, а сзади его въ отдаленіи виднѣлся староста. Емельянъ Сидоровъ былъ средняго роста мужикъ въ потертомъ пальто и сапогахъ бутылками. Пощипывая рыженькую бородку, онъ говорилъ:
— Прямо къ самовару потрафилъ. Входи, входи, Аверьянъ Пантелеичъ, милости просимъ. Баба! Самоваръ поставь скорѣича.
— Смотри-ка, фунтъ кофею подарилъ. Вотъ ужъ не ожидала-то! Даже и совѣстно… показала женщина мужу свертокъ.
— Бери, бери. Чего тутъ совѣститься-то? Мало мы ему денегъ-то въ Быковѣ оставляемъ! отвѣтилъ Емельянъ Сидоровъ. — Прошу покорно, Аверьянъ Пантелеичъ…
— Прежде всего дай настоящимъ манеромъ поздоровкаться. Здравствуй, проговорилъ кабатчикъ и протянулъ руку.
— Чего ты въ калиткѣ-то! На порогѣ не здороваются. Входи во дворъ.
— Въ такомъ разѣ постой, погоди. Поклонился женѣ гостинчикомъ, такъ надо и мужу…
Кабатчикъ полѣзъ въ телѣжку, порылся въ сѣнѣ, вынулъ оттуда бутылку съ водкой и, войдя во дворъ, протянулъ и руку, и бутылку Емельяну Сидорову, сказавъ: «пожалуйте».
— Спасибо, спасибо. Ну, вотъ теперь, здравствуй… заговорилъ Емельянъ Сидоровъ. — А то вдругъ на порогѣ! На порогѣ здороваться, значитъ, потомъ ссоритъся, а ужъ мы давай лучше въ мирѣ жить.
— А чтобы въ мирѣ намъ жить, такъ даже поцѣлуемся.
Кабатчикъ отеръ рукавомъ губы.
— Что ты, что ты! Развѣ нонѣ Христовъ день, чтобы цѣловаться? забормоталъ Емельянъ Сидоровъ, пятясь, но кабатчикъ ужъ сочно облобызалъ его.
