Глава 2
I
Сегодня Самсоновы обедали позже обыкновенного: Шанин отец только что вернулся из своей поездки в уезд. Он был не в духе. Шанька боязливо посматривала на него и старалась за обедом не обратить на себя его внимания. Но суровая фигура отца притягивала к себе Шанины взоры.
Полувосточный склад лица обличает в нем не чисто русскую кровь. Черные, густые и невьющиеся волосы начинают седеть. Черные глаза с желтыми белками мрачно блестят. Невысокий и узкий лоб, изборожденный глубокими прямыми морщинами, сжат у висков. Загорелое лицо имеет красновато-желтый оттенок. Плотный стан слегка сутуловат. От лица Шаня переводит глаза на мать: это — черноволосая и черноглазая женщина южнорусского типа, лет тридцати, еще совсем молодая на вид и красивая, — Шаня похожа больше на мать, чем на отца.
Марья Николаевна предчувствовала, что Шане достанется от отца, и была недовольна: хоть она и сама иногда колотит Шаньку, но не любит, чтоб отец это делал. А отец угрюмо молчал… Наконец он пристально посмотрел на Шаню. Она зарделась под его взорами. Отец угрюмо спросил:
— Ну, что, перевели?
— Оставили, — робко ответила Шаня.
— Хорошее дело! Что ж, у меня шальные деньги за тебя платить? Вот как возьму веник…
— Вы только и знаете, — шепнула Шаня, ярко краснея.
Она знала, что отец может исколотить ее до полусмерти, — но в ней сидит злобный дьяволенок, который подсказывает ей дерзкие ответы. Ей страшно, — но дерзкие слова словно сами срываются с языка.
— Молчи, пока… — внушительно и грозно говорит отец.
А мать смотрит на нее с упреком и делает ей, незаметно для отца, знаки, чтобы она молчала. Но Шаня не унимается и ворчит:
— Никто так не обращается… Я — большая.
— А вот поговори у меня. Зачем сапоги в глине?
— Не успела снять, — сейчас только пришла.
— А где была до этаких пор?
— Известно, где, — в гимназии. Где ж мне быть!
— Врешь, негодная! — крикнул отец. — Говори сейчас, где шлялась!
— Что ж, дома все сидеть, что ли! Уж и по улице нельзя пройти, и в саду нельзя погулять.
— Погруби еще! — грозил отец, и суровое лицо его бледнело.
— Чего мне грубить, — я дело говорю.
— Ну, чего отцу огрызаешься! — вступилась мать.
— Вовсе я не огрызаюсь. И вы еще на меня нападаете, чтой-то такое!
— Вот огрызок-то анафемский! — негодовала мать. — Ты ей слово, она тебе десять.
— Знаю, матушка, — заговорил отец, — ты все еще с мальчишкой Хмаровым хороводишься. Не пара он тебе. Форсу у них только много, а сами гольтепа такая… Вот они у меня в лавке товару набрали на столько, чего и все-то они сами не стоят, а платить не платят.
— Не украдут ваших денег! — запальчиво крикнула Шанька.
— Зачем красть! — с презрительной усмешкой возразил отец, — не отдадут — и вся недолга. Вот слышно, переведут их отсюда, — уедет из Сарыни, а там судись с ними.
— Вы обо всех по себе судите, так и думаете, что все обманывают.
— Что такое? — закричал отец, багровея. — Ах ты, мразь ты этакая, кому ты говоришь! Да я тебе голову оторву. Пошла вон из-за стола!
— Чтой-то, и поесть не дадут, — захныкала Шаня.
— Вот я тебя накормлю ужо березовой кашей. Вон, вон пошла!
— Да дай ты ребенку поесть, — сказала Марья Николаевна. — Успеешь еще накуражиться.
— Вон! — бешено закричал отец и стукнул кулаком по столу.
Посуда задребезжала. Шаня выскочила из-за стола побледневшая и испуганная, уронила стул, метнулась было к матери, но, увидев, что отец тяжело подымается со стула, тихонько взвизгнула и бросилась к двери.
— Куда? — остановил ее отец свирепым криком. — В угол! На колени!
Шаня, дрожа, повиновалась. С расширенными от испуга глазами сунулась она в угол, неловко выдвинупа из угла тяжелый стул, быстро опустилась на колени и уткнулась в угол побледневшим лицом. Отец опять сел.
«Изобьет! Нет, авось, не будет бить!» — боязливо соображала Шаня и чутко прислушивалась к тому, что делалось за ее спиной, — а сердце ее до боли сильно стучало в груди. Отец и мать молча кончали обед. Шаня чувствовала на своей спине сочувственные взгляды служанки, приносившей и уносившей кушанье, — и ей было стыдно стоять здесь и ждать, — чего? прощенья? расправы? Чем ближе подходил обед к концу, как слышала это Шаня по стуку ножей и посуды, тем боязливее и трепетнее замирало ее сердце. Ей вдруг вспомнилось, как мать перед обедом, когда они ждали отца, сказала ей: «Иссечет он тебя, как кошку за сметану». Эти слова настойчиво повторялись в ее мыслях. Нетерпеливый, расслабляющий страх пробегал холодной дрожью по всему ее телу.
Обед кончался. Отец молча подошел к Шане, тяжело ступая по паркету грубыми сапогами, и ухватил Шаню за ее толстую, круто сплетенную косу. Шаня отчаянно взвизгнула, откинулась назад, подняла было руки к голове и забилась беспомощно у ног отца, который тащил ее по полу.
— Да что ты, Степан Петрович! — закричала мать, бросаясь к мужу и отымая от него девочку, — побойся Бога, что ты делаешь с девочкой!
— Прочь! — бешено крикнул Самсонов, отталкивая жену.
Сильная и цепкая, она не поддалась. Толкаясь и осыпая друг друга ударами, возились они над Шаней, которая ползала по полу на коленях: коса ее была в руке отца, и она подавалась головой туда, куда тянул отец. Наконец, почувствовав, что отец держит ее слабее, она схватилась обеими руками за его руку, в которой была зажата ее коса. Он сильно тряхнул рукой, выпустив Шанины волосы, — Шаня отлетела по полу в сторону, ударилась об стул, быстро вскочила и убежала к себе. За нею неслись неистовые крики отца и матери. Марья Николаевна, обозлясь за Шаню на мужа, страстными криками изливала все, что накипело в ней злобы против него.
— Плут всесветный! — яростно кричала она, наступая на мужа, — людей обманываешь, рабочих обсчитываешь, — коршун! Разразит тебя Господь за твои темные дела, — попомни мое слово.
Самсонов сердито отмахнулся от нее и отошел к другому концу комнаты.
— Мели, мельница! — злобно сказал он, стараясь сдержать гневную дрожь голоса. — Какие такие темные дела?
— Много за тобой грехов! — кричала Марья Николаевна, опять приступая к нему. — Завел полюбовницу, ослезил меня, — греха не боишься, и стыда в тебе нет, — дочь-то ведь у тебя не маленькая, хоть бы пред ней постеснялся, греховодник старый!
— Тьфу, дура поганая! Говорить с тобой — только черта тешить.
Он ушел в свой кабинет, яростно захлопнул дверь и заперся на ключ. Марья Николаевна продолжала кричать у его двери еще долго, — он не отвечал.
II
Шаня робко притаилась в уголке за своей кроватью и уселась, вся скорчившись, на тот старый и расшатанный стул, на который всегда усаживалась она, когда чувствовала себя обиженною.
Косые лучи вечернего солнца неподвижно и печально озаряли знакомые, милые для Шани предметы ее тихого убежища. Издали доносились до нее бешеные отголоски ругани, но Шаня не прислушивалась к ним, не хотела прислушиваться. Ей было еще обидно, но слез уже не было на испуганно и гневно горевших глазах. Мечты зачинались в ее голове, ласковые и грустные. И чем больше вслушивалась она в них, тем дальше и глуше казались ей отголоски свирепой брани. Обиженным сердцем понемногу овладевало кроткое, ласковое настроение. Мечта кружилась около одного дорогого образа.
Красивый мальчик с гордой улыбкой, самоуверенный, умный, благородный. Ему доступны вершины почестей, — он дворянин, он отважен. Она перед ним такая ничтожная и глупенькая. И он любит ее.
Ах, если б у нее вдруг сделалось прозрачное эфирное тело! Сбросила б тесное платье, полетала бы к милому, легкая, воздушная. Не задержали бы ни высокие заборы, ни крепкие запоры. Сквозь стены проникла бы, как влажное дыхание, отклоняющее пламя пристенной свечи. Прилетела бы голубою тенью, никем не видимая, прильнула бы к нему, — нагие руки ему на плечи, нежные губы к его губам, — тихонько шепнула б ему: «здесь я, милый мой!» — и тайными поцелуями опьянила бы, очаровала бы его…
Скрипнула дверь, разбились мечты, вошла старуха нянька, вынянчившая еще Шанину мать. Теперь, хоть Шанька и подросла, а нянька все жила, уже четвертый десяток лет, при Марье Николаевне: она была «свой человек» в доме, хозяева ей доверяли, и она зорко охраняла хозяйское добро.
— Притулилась, ясочка ненаглядная, — нежным шепотом заговорила нянька, гладя Шаню по голове.
Шаня почувствовала боль в корнях волос, память отцовской таски, нетерпеливо тряхнула головой и опустила ее на деревянное изголовье. Ей стало досадно, зачем помешали мечтать, и она не хотела повернуть к няне недовольного лица. А нянька стояла над Шанькой, глядела на нее добрыми старушечьими глазами и утешала ее простыми и глупыми словечками. В странном беспорядке теснились в Шанином слухе и голуби, и генералы, и светики ненаглядные, — какая-то ласковая чепуха, — и Шаня поддавалась ее льстивому обаянию.
