Сергей уехал от Зои рано утром. В полупустом вагоне метро он уселся напротив дамы четвертого бальзаковского возраста, вылитым завучем школы равных возможностей. Завуч зябко куталась в многослойный вязаный воротник и читала газету, поднимая ее таким образом, чтобы Сергею напротив не было видно названия, что даму не выручило, ибо на другой стороне листа поверх соблазнительной фотографии шел крупно набранный заголовок "Самые сексуальные женщины", а чуть ниже "Тайны эроса". Отобрала ли она газету у своих учеников из трудных семей, купила ли в ларьке на кровную учительскую зарплату - ничто не усилило бы сочетания ее псевдоинтеллигентного лица, напряженно постукивающей ступни в добротной некрасивой туфле, вороватого взгляда на газетный лист со скверной, в полиграфическом смысле, печатью. Даме казалось далеко не то, что до эроса, до любых человеческих движений, как душевных, так и телесных. А дерганье ступни выглядело элементом кинематической скульптуры, заключенной в пространстве вагона. Сережа попытался представить, как выглядит секс с подобным механизмом, слово "механизм" навело его на воспоминания о сегодняшней ночи. Вздохнул. Но игривые мысли не желали уходить легко, и Сережа подумал, что Зоя использует свою ревность, как дилдо, как заменитель или, если угодно, продолжение его самого. Взглянул на собственное отражение в стекле вагона, рядом с головой читающей дамы, привычно подумал, что хорошо бы выглядеть постарше. Его внешность способствовала успеху у одних и препятствовала у других. Не сказать, чтобы он был слащаво красив, но от мягких черных волос, всегда слегка взлохмаченных, от четко очерченного рта, глубоких, невероятно светлых глаз веяло такой махровой рекламой сигарет или бритвенных лезвий, что хотелось нанести этому лицу ущерб, пусть незначительный, но общечеловеческий, хоть простуду на нижней губе. Сережа пробовал отпускать бороду, получалось еще хуже, получалась реклама туристских ботинок, байдарок, корма для собак. Бреясь по утрам и глядя в зеркало перед собой, он представлял, как поседеет лет через десять, и к чему это приведет.
Доехав до нужной станции, он вышел из вагона и выбросил из головы забавную даму вместе с воспоминаниями о неудавшейся ночи, зоиной нервозной и порывистой холодности, убежавшем на плиту кофе и прочих некрупных событиях последнего времени. Следовало прибыть на работу пораньше, чтобы до прихода шефа закончить статью и перевести ее. Американские сережины хозяева не принимали русский сплин, за уважительную причину опоздания. Машинально обойдя слабенькую суету Балтийского вокзала, Сережа пересел в электричку и отправился в свой Петергоф, пока Зоя предавалась размышлениям, почему она собирается пить очередную чашку кофе, в то время, когда ей, может быть, лучше удавиться.
А к вечеру объявились боги и подсказали простой выход. Если Сергей сказал правду и, действительно, собирается всю ночь на работе заниматься статьей о бурении скважин, то, по меньшей мере, обязан на работе присутствовать физически. И что стоит Зое позвонить, позвать его к телефону, а когда он подойдет, взять и повесить трубку - никто не докажет, что звонила именно она. Сергей дал рабочий телефон на самый крайний случай, она не собирается звонить просто так, от нечего делать, она проверит, только проверит, там он или нет. Зоя благодарно улыбнулась богам, набрала номер, потом еще раз. После двадцатого гудка стало ясно, что к телефону никто не подойдет. Но ведь это не доказывает, что его там нет? И боги улыбнулись в ответ: ехидно.
Зоя представила себе, что Сергей заболевает чем-нибудь серьезным. Что у него отнимаются ноги. Нет, лучше не ноги, но из дому он выходить не может. Зоя представила дальше, как она самоотверженно за ним ухаживает, как переезжает к нему домой, и они все время вместе, вдвоем. А его жена, конечно, не выдерживает свалившейся нагрузки и уходит от него сразу же. Тут Зоя испугалась, но не того, что придумала болезнь и вызвала к жизни неведомую и реальную опасность, а того, что подумала о жене Сергея. Значит, эта проклятая жена действительно существует, если постоянно лезет в голову. И Сережино отсутствие на работе означает самое страшное. Колесики закрутились, а что еще делать колесикам, цепочка выстроилась снова, укрепилась, заиграла новыми звеньями. Ночь Зоя провела на кухне за бесчисленными порциями кофе с сигаретами.
Наутро позвонил Сергей и сообщил, что не смог предупредить вчера, а сегодня его срочно отправляют в командировку на пару недель, на север.
* * *
Зоя сидит, уставившись на экран монитора, безуспешно пытаясь запроектировать обложку проспекта для строительной фирмы. Зоя, девушка в летах, так и оставшаяся без подробного описания, без портрета, как принято в современном романе, зашедшем в определенный тупик из-за стремления изображать голый механизм, структуру переживания и страсти, вместо того, чтобы их описывать. Но ни переживаний, ни тем паче, страстей у Зои нет, одно холодное равнодушие к себе, к макету обложки. Боги молчат давно, и Зоя не представляет, как тесно, сколь многочисленными связями она сцеплена, опутана и безжалостно вручена, кажущимся иногда столь ненадежными, отношениям с ним, с Сережей. Не знает, что постылая ей строительная фирма под романтическим названием "Ильм", что означает вяз, прежде была рядовым строительно-монтажным поездом при отделении дороги и возглавлялась Сережиным отцом, которому удавалось в жизни все, буквально все до того самого часа, когда он вышел к завтраку, захрипел и упал между кухней и прихожей, не успев дожить до приезда "скорой". Не знает, что сейчас, с опущенными плечами и плохо причесанными волосами, как две капли воды, похожа на Луизу, Сережину мать, в последние годы ее брака, Луизу, живущую без страстей, телефонных романов и заботы о хлебе насущном.
В тот сумасшедший и насыщенный год, когда умер Веня, Луиза собиралась отдать Сережу в Суворовское училище, но требовалось подождать еще пару лет. Она не справлялась с сыном и решила, что в военном училище добьются того, чего не смогла она. Сын вернется к ней воспитанным и любящим. Сережа ревновал мать до ненависти. Если бы отец не был крупным начальником, у них бы не было телефона и мама не смогла бы сейчас часами болтать с этим своим козлом. Почему-то Сережины мечты не простирались на невозможное, допустим, если бы отец не умер. Отцу позволялось все, это было справедливо. Он слишком много умел и успевал. Он, Вениамин был чересчур удачлив, богат и счастлив для унылых семидесятых.
Когда одним прекрасным жарким летом он отправился в Сочи вместе с сыном и любовницей, у Сережи не возникло и тени сомнения в правильности происходящего. Вокруг Вениамина все становились счастливы, пусть отсветом его собственного счастья. Попутчики в поезде, проигравшие отцу в преферанс чуть не двадцать пять рублей, смотрели Вене в рот с обожанием и пили его коньяк, заедая, естественно, бутербродами с заветренной икрой, которые буфетчица самолично приносила к ним в купе. Бригадир поезда, попросту, начальник над проводниками, заглядывал поболтать и справиться, не нужно ли чего, в своей красивой форме с золотыми галунами; шутливо отдавал честь маленькому Сереже и Вениной подруге. Носильщики на перроне оспаривали друг у друга право везти единственный кожаный чемодан, выигравший укладывал чемодан на тележку, сажал туда же Сережу, уже большого для подобных забав, но не чувствующего себя неловко даже на тележке в присутствии хохочущего отца. Веня брал на руки подругу, кричал носильщику в спину: - Эй, дорогой, а это кто понесет? - И все смеялись и были счастливы, и Сереже происходящее не казалось чем-то обидным, ущемляющим права Луизы, оставшейся дома мамы, ведь бедняжка так плохо умела радоваться. Впереди сиял чудесный август, море и катер, горы фруктов, поставляемых неведомыми добрыми духами прямо в их номер, смешная маленькая подруга отца, любящая мороженое, как Сережа и точно также не любящая всякие местные, обжигающие рот, соленья. И за весь месяц не выпало ни одного дождя, разве что, ночью, когда Сережа спал, а отец и его подруга обнимались в соседнем номере, сообщающимся с их номером через внутреннюю дверь. Администраторша сказала им на прощанье, соорудив на жабьем личике подобие улыбки и даже похорошев, когда Веня поцеловал ей ручку, словно перетянутую ниткой в запястье: - Так на будущее лето только к нам, Вениамин Львович, только к нам, а не то обида насмерть, мы тоже люди восточные, горячие.
Но будущего лета не стало, Веня вышел утром на кухню, Луиза молчала, по обыкновению последних лет. Как она допрашивала Сережу после поездки! То умоляла сказать правду, кто с ними, с ним и папой еще жил в гостинице, то пыталась запутать вопросами, как любят делать взрослые. Сережа лгал легко и изобретательно, это была дань отцу, крохотная дань, совсем не стоящая его, Вениаминова сияния, и от стыда за незначительность подношения, разумеется, ничего не говорил отцу о допросах матери и своей лжи. Так вот, отец вышел на кухню, мать глухо молчала, неприязненно расставляя тарелки для завтрака. Отец схватился за дверной косяк, между кухней и прихожей, захрипел, как-то странно, не так, как во время игры с Сережей, совсем маленьким, но Сережа помнил все, что касалось отца. Захрипел и стал приваливаться к косяку, сползать на пол, происходило это медленно-медленно, так медленно, что Луиза успела схватить в охапку Сережину куртку, Сережу, ботинки, вытолкать все это на лестницу, сказать: "Ступай к Вере Васильевне, пусть срочно идет к нам, и беги быстрей в школу". Луиза говорила спокойно, Сережа ничего не успел понять. Вера Васильевна, соседка с нижнего этажа, однако, заквохтала, заголготилась, что там еще можно проделать в народном духе? Сережу, тем не менее, обсмотрела: правильно ли завязал шнурки, застегнул ли куртку, как будто он маленький, противно, ей Богу. И понеслась, всплескивая локоточками, ручками наверх, в их квартиру с незапертой дверью. А Сережа пошел в школу, а что оставалось делать, он же не знал. А вечером отца уже не было. Вообще не было. А через полгода не стало Луизы, в том смысле, что прежней мамы Луизы не стало, появилась совсем другая женщина.
