-- Хотя бы дождь пошел.
-- Что ж, начнем, что ли? -- спросил Квочин и, обведя глазами сидящих, кивнул главному механику и постучал пальцем.
-- Кругляка еще нет, -- сказал Кореньков, мастер по размолу графита.
-- Тридцать человек не будут ждать одного Кругляка, -- сердито сказал Патрикеев.
В это время вошел Кругляк. Стуча ногами, он подошел к стене, взял стул и с грохотом поволок его к директорскому столу.
-- Положение с графитом, -- сказал он громко и показал Квочину повестку на техническое совещание, - очень хорошее положение, а вот положение без графита, товарищ Квочин, это похуже, -- и, разведя руками, он усмехнулся, и все рассмеялись.
-- Кого в секретари? -- спросил Квочин.
-- Левина! -- мрачно крикнул главный механик.
-- Левина, Левина! -- поддержал улыбающийся Бобрышев, и все загудели:
-- Левина!
Левин пошел к столу, с ненавистью и тоской глядя на главного механика. Анохин помахал ему рукой, точно надолго прощался с ним.
Заговорил Патрикеев. Он говорил очень много и быстро, но ничего нельзя было понять из его слов. Главное -- не было понятно, чего он хочет. Не то выходило, что через месяц фабрика остановится, не то он приветствовал новое постановление и предлагал завтра же переходить на советский графит, не то получалось, что вопрос должен решить Институт Прикладной Минералогии и что на исследовательскую работу понадобится, по крайней мере, шесть месяцев.
-- На языке крупных специалистов это называется "гнать зайца дальше", -- шепнул Левин сидевшему рядом с ним Кругляку.
-- Боязнь ответственности, -- точно ставя медицинкий диагноз, ответил Кругляк и шепнул про себя: "Хитрая муха!"
Патрикеев вдруг замолчал, и во внезапно наступившей тишине прозвучали слова:
-- Отличный хлебный квас, в буфете только и спасаюсь.
Это в углу заведующий деревообделочным цехом, толстяк Гусев, беседовал с помощником директора по рабочему снабжению. Все оглянулись на них, Гусев вытянул шею и изобразил на лице такую напряженную внимательность, точно это не он двадцать секунд назад на глазах у всех разговаривал про хлебный квас.
Выступил заведующий графитным цехом.
-- Нужно пробовать, -- говорил он и, поглядывая на Патрикеева, спрашивал: -- Но вот вопрос: что пробовать и как пробовать?
-- Вот это я у тебя и спрашиваю, -- сказал Квочин, -- ты ведь заведуешь цехом, а не я.
Потом выступали мастера.
-- Мы уже пробовали, -- говорил красноносый, низенький Горяченко. Пробовали еще при Карнаце, до войны пробовали, вот качество какое от этого будет получаться, -- и, понизив голос, точно беседуя с приятелями в пивной, продолжал: -- Вы ведь знаете, как теперь спрашивают с нас за качество, это ужас прямо!
-- Да, надо раньше в институт, -- говорил белолицый Капустинский.
Потом говорил директор.
-- А нельзя ли через наркома прямо в Совнаркоме РСФСР снова возбудить ходатайство о лицензиях? -- вдруг спросил у директора Патрикеев.
-- Это своим порядком, -- ответил Квочин, поглядывая на Кругляка, но тот только зевал и тер глаза.
- Ну, товарищ Кругляк, давай, что ли, замены по твоей части, -- сказал Квочин.
-- Пожалуйста! -- сказал Кругляк и пожал плечами.
-- Послушайте, ребята! - вдруг проговорил он, точно просил всех сознаться в чем-то. -- Ведь вы просто не хотите ответственности. В чем дело? Ботогольский сибирский графит -- кристаллический графит, с доброкачественной золой, чего вы боитесь? Нет, в самом деле, объясните мне, чего вы боитесь? И ты боишься! -- вдруг рассердившись, сказал он Квочину. -- Факт, факт! Ты грустишь, как скрипач на еврейской свадьбе, общее веселье тебя не касается. Директор валит на главинжа, главинж на завцехом, завцехом на мастеров, потом все -- на институт. Причем тут Совнарком? Гоняете зайца, в общем. В чем дело? Пусть он побегает.
Он обозвал мастеров "шаманами", ругал директора, трест, главного инженера.
Слушая его, Патрикеев всегда удивлялся и недоумевал: почему он, Патрикеев, называет управляющего трестом по имени-отчеству и, говоря с ним, волнуется, почему секретарь ячейки для него, Патрикеева, личность таинственная и даже страшная: говоря с секретарем, Патрикеев почему-то менял против воли голос, говорил каким-то дурацким говорком, вставлял в речь ругательства "для народности" и, кончая разговор, внутренне произносил "уф!" -- а вот Кругляк называл всех, без разбору, по фамилиям, однажды сказал управляющему трестом такое словечко, что Патрикеев обомлел, с директором он ругался с утра до вечера, секретарь ячейки ходил в лабораторию каждый день, и Патрикеев видел, что они разговаривали так, точно Кругляк не был беспартийным инженером, а бог весть сколько времени состоял в партии. Сперва Патрикеев думал, что у Кругляка есть крепкая рука в союзном наркомате, но это не подтвердилось. И он никак не мог понять, отчего Кругляк не ищет подпочвенных связей, которые, по мнению Патрикеева, единственные могли помочь инженеру в работе.
"Опереться на своих людей", "симпатия управляющего", "круговая порука", "не ссориться с нужным человеком", "не подводить своих", "не рисковать" --вот в чем залог успешной работы. А Кругляк со всеми ругался и не искал "подпочвенных" связей.
Видно было, что Квочин злился, и мастера сердито переглядывались (Патрикеев знал, что мастера, как никто, могут подложить свинью в работе), а Кругляк, совершенно не учитывая положения и того, что сам управляющий трестом не настаивал на немедленной замене цейлонского графита, говорил:
-- Ну, хорошо! Гоните зайца ко мне. Можете записать: внедрение советского графита поручается Кругляку. В чем дело? Вся ответственность лежит на мне. Только пусть коммерческий директор завтра посылает агента на Урал купить не две тонны, как здесь говорили, а сто тонн графита. Вся ответственность на меня, можете записать! -- и он решительно распахнул пиджак.
-- А чем вы будете отвечать, своим четырехсотрублевым жалованьем? --раздраженно спросил Патрикеев.
-- Своей честью советского инженера! Это мало, по-вашему, а? -- в ярости заорал Кругляк и вскочил: казалось, вот-вот он полезет драться.
Все это было так интересно, что Левин перестал думать о неудавшейся поездке на пляж и оглянулся на Анохина. "Видал, брат, наших молодых!" --хотел он глазами сказать приятелю. Но Анохина на диване не было. Он ухитрился незаметно улизнуть.
Вторым на повестке стоял вопрос о текущем ремонте станков, и Левин сделал такое сообщение, что главный механик начал кашлять, точно у него был коклюш.
V
В последние дни было так жарко, что незнакомые между собой люди в учреждениях или трамваях переглядывались и говорили друг другу:
-- Ну, знаете...
-- Нечто совершенно сверхъестественное... Солнце не грело, а прямо давило, мяло людей. Краска на крышах текла, и маляры не могли работать босиком; железные стульчики трамвайных стрелочниц уходили ножками в асфальт, как в глину. Людям было жарко днем и ночью; они обливались потом, когда ели мороженое и пили холодный квас. Все только и говорили про отпуск, море, Клязьму, деревню, реку.
Но особенно трудно было работать в душных фабричных цехах: лаки и растворители испарялись, наполняя воздух сладким, противным запахом, мощные вентиляторы, казалось, дышали, как живые существа, не неся прохладу, а обдавая лица работавших сухим, горячим дыханием.
В лаборатории эфир и метиловый спирт вскипали, точно их грели газовые горелки, и некоторые органические препараты, обычно твердые и кристаллические, превращались в тесто.
Только новый химик совершенно не чувствовал жары. Он ходил в суконном костюме, таком же темном, как его лицо, носил воротничок, галстук, руки его были сухими, как прокаленный песок, он делал свое дело легко и просто, не говорил о Клязьме и поездке на реку.
Во время обеденного перерыва к нему подошел Кругляк.
-- Николай Николаевич, -- сказал он, -- после работы зайдите ко мне, начнем с вами на пару одно замечательное дело. -- Он осторожно свел пальцем пот со лба, тряхнул рукой и, посмотрев на пол, сказал: -- Если дальше так пойдет, до чего же это дойдет?
Он был очень доволен -- только что из цеха приходил Шперлинг и протянул Кругляку несколько десятков пропитанных жиром стержней. Смеясь, мотая
головой, издавая носом, горлом и губами десятки звуков, он смотрел, как Кругляк сравнивал стержни с хартмутовскими образцами.
-- Вишло, вишло! -- радостно и удивленно говорил Шперлинг.
Он наклонился к Кругляку и шепотом, точно предостерегал его, сказал:
-- Товарищ Кругляк! Вы один знаете всю подлость нашего производства.
И Кругляк, смутившись, спросил:
-- Что, жарко, Шперлинг?
-- Мне не жарко, -- ответил немец. -- Возле моей печки всегда Zentrahl Africk.
И они принялись вновь рассматривать стержни чертежного карандаша, воинственно потрясая ими, точно дротиками.
Вскоре Шперлинг ушел в цех, а Кругляк, крепко сжимая стержни, прошелся по лаборатории, говоря лаборантам и рабочим:
