Почти черезъ мѣсяцъ послѣ первой встрѣчи, какъ мы сказали уже, онъ сидѣлъ задумчиво въ своей комнатѣ, машинально перебиралъ листы Гётева «Вертера»… вдругъ, съ силой ударивъ по столу сжатымъ кулакомъ, будто проникнутый искрою счастливой мысли, онъ соскочилъ со стула и быстрыми шагами прошелся по комнатѣ…
"Эта мысль ускользала отъ меня цѣлый мѣсяцъ!" — произнесъ онъ почти вслухъ. — "Да! Вѣрскій долженъ вспомнить нашу старую дружбу. Онъ знаетъ ее, онъ мнѣ доставитъ случай видѣть ее!.."
Онъ такъ любилъ, какъ въ наши лѣта
Уже не любятъ. Какъ одна
Безумная душа поэта
Еще любить осуждена!
Александръ Пушкинъ.
Въ 183* году въ Петербургѣ существовало только два театра. Одинъ, взгроможденный на огромной площади въ Коломнѣ возлѣ Коммиссаріата и такъ немилосердно удаленный отъ средины города. Этотъ театръ, нынѣ вовсе почти покинутый, назывался и называется до сей минуты Большимъ… Онъ посвящался зрѣлищамъ русскимъ и почти исключительно красовался неугомонною вереницею произведеній князя А. А. Шаховского, который въ послѣднее время такъ мило и удачно окунулся въ національность. Другой въ глубинѣ обширнаго двора между Аничкинымъ дворцомъ и Императорскою библіотекою, немного лѣвѣе того мѣста, гдѣ стоитъ теперь Александринскій театръ. Предмѣстникъ его былъ весьма незавидной наружности, и потому, для приличія, скрытъ былъ полукаменнымъ, полудеревяннымъ заборомъ, который тянулся по Невскому проспекту вровень съ бесѣдкою дворцоваго сада и библіотекою. Онъ назывался Малымъ и былъ три раза въ недѣлю посѣщаемъ аристократическою публикою, которая пріѣзжала туда для препровожденія времени, посмотрѣть на игру французской труппы.
Теперь, вмѣсто скромнаго двора, гордо раскидывается Александринская площадь съ обширнымъ палисадникомъ; вмѣсто уничтоженнаго Малаго театра свѣтится новый небольшой театръ на Михайловской площади, устроенный Брюловымъ просто и изящно.
Вся эта метаморфоза совершилась незамѣтно передъ нашими глазами.
Но кто не помнитъ скромности и домашней уютности Малаго театра? Кто не жалѣлъ объ немъ, когда узнали, что онъ рѣшительно предназначается въ ломку?
2-го апрѣля, въ семь часовъ вечера, въ послѣдній годъ его существованія, экипажъ за экипажемъ останавливался у его незатѣйливаго подъѣзда, ножка за ножкой пролетомъ скользила по его сѣнямъ, дверь за дверью открывалась въ ложахъ 1-го яруса. Занавѣсъ еще не подымался, музыканты строили инструменты…
Въ 4-мъ ряду креселъ стояли два молодые человѣка почти одинаковыхъ лѣтъ: одинъ статскій, другой военный. Темные волосы, небрежно завитые природой, упадали на большой и открытый лобъ статскаго; лицо его, нѣсколько продолговатое, еще сохраняло рѣдкій и плѣнительный цвѣтъ нетраченной жизни: оно то вспыхивало яркимъ румянцемъ, то пскрывалось рѣзкою блѣдностью. Черные глаза его сверкали, какъ тонкіе лучи звѣздъ въ морозную ночь. Они то съ волненіемъ устремлялись на незанятуіо ложу въ 1-мъ ярусѣ, возлѣ царской, то вопросительно обращались къ военному. Военный былъ адъютантъ, стройный и тонкій, блѣдный до изнеможенія, съ тонкими заманчивыми глазами, съ беззаботнымъ видомъ свѣтскаго человѣка.
Музыка загремѣла. Черезъ нѣсколько минутъ дверь ложи, на которую такъ постоянно и пристально глядѣлъ статскій, стукнула и медленно отворилась. Сердце его билось съ невыразимою силою. Въ ложу вошли двѣ дамы: одна лѣтъ 45-ти, одѣтая съ кокетствомъ 20-лѣтней женщины, другая… другая вполнѣ развернувшая блистательность красоты своей, съ бирюзовыми очами, подернутыми поволокою, съ темно-каштановыми прядями шелковистыхъ волосъ, которые прятались подъ небольшимъ беретомъ чернаго бархата. Большая бѣлая роза, приколотая съ лѣвой стороны берета, страстно качалась на стебелькѣ своемъ — будто хотѣла дотронуться до розовой щечки красавицы. Она съ неуловимою ловкостью сѣла въ кресла своей ложи и съ невообразимо-упоителыіои улыбкой небрежно кивнула головкой кланявшемуся ей адъютанту.
— Это она! она! — произнесъ статскій, не стараясь скрытъ своего восторга, дергая адъютанта за его матовый аксельбантъ и не сводя съ нея глазъ.
— По твоему восторженному описанію я тотчасъ узналъ ее. Я не ошибся въ твоемъ вкусѣ. Княгиня Гранатская блещетъ въ кругу петербургскихъ красавицъ, будто луна въ толпѣ звѣздъ, по выраженію поэта!.. Послѣ театра ты у меня — и мы на раздольѣ поговоримъ объ ней…
— Ея мужъ живъ? — произнесъ юноша, съ примѣтно измѣнившимся лицомъ…
Въ эту минуту занавѣсъ поднялся, и два друга разстались. Громскій не успѣлъ получить отвѣта.
Если бы на другой день вы вздумали спросить у нсго, что представляли на сценѣ? Драму, комедію, водевиль или балетъ? Въ русскомъ или во французскомъ театрѣ былъ онъ? — Викторъ вѣрно не могъ бы удовлетворить вашего любопытства. Онъ ни разу не взглянулъ на сцену; онъ не думалъ ни о сохраненіи приличія, ни о томъ, что нѣкоторые, посматривая на него, коварно улыбались, что другія просто смотрѣли на него съ полупрезрительною гримасою, какъ на чудака. Онъ не воображалъ, что на другое утро будетъ продметомъ разговора, игрушкою свѣтскаго пусторѣчія… И что ему было до свѣта? Его свѣтъ, его рай, его жизнь заключались въ ней одной. Она была передъ его очами — и онъ ничего не видалъ, кромѣ ея… Онъ пилъ ея взоры, онъ слѣдилъ ея движенія, онъ хотѣлъ уловить въ измѣненіяхъ лица ея душу. Но она вся казалась ему душою.
Пылающія очи юноши, небрежныя волны его кудрей, дикое вдохновеніе, осѣнявшее чело его, неизысканная, можетъ быть, слишкомъ простая одежда — все заставило княгиню обратить на него небольшое вниманіе… Она навела на него лорнетъ… Съ перваго взгляда онъ показался ей чрезвычайно страннымъ. Эта странность задѣла ея любопытство, а говорятъ, будто бы женщины любятъ все, что выходитъ изъ ряду обыкновеннаго… И княгиня, желая вполнѣ удовлетворить эту слабость, — общую всѣмъ женщинамъ, начиная съ ихъ прабабушки Евы, — начала внимательно разсматривать Громскаго.
Послѣ такого созерцанія она задумчиво обратилась въ сторону; она угадала состояніе души молодого человѣка, и сквозь эту задумчивоеть можно было провидѣть самодовольство женщины, привыкшей побѣждать, потому что страстныя уста ея пошевелились улыбкою.
При разъѣздѣ, когда она садилась въ карету, ея взоръ нечаянно встрѣтился со взоромъ молодого человѣка. Онъ стоялъ будто окаменѣлый въ толпѣ со сложенными руками, слѣдя шаги ея; она сѣла въ карету… Кони двинулись… И она два раза выглянула изъ окна, чтобы посмотрѣть на него.
Цѣлый вечеръ она была необыкновенно разсѣянна. — Это передала намъ раздѣвавшая ее горничная.
Когда послѣ театра Громскій, по приглашенію своего друга, явился къ нему, графъ съ необыкновеннымъ участіемъ бросился къ нему навстрѣчу.
— Я тебя искалъ вездѣ послѣ окончанья спектакля, — говорилъ онъ, — обѣгалъ всѣ коридоры и не могъ найти. Мы вмѣстѣ доѣхали бы въ каретѣ…— И, схвативъ его за руку, онъ увлекъ его въ свой кабннетъ.
Кабинетъ графа красовался умышленно поэтическимъ безпорядкомъ. Вы сказали бы съ перваго взгляда, что это роскошное святилище поэта или заманчивая мастерская художника. Тамъ и сямъ на столахъ съ привлекательною небрежностью были разбросаны новѣйшія книги, журналы, эстампы; въ углу стояли: станокъ художника, зрительная труба; всѣ стѣны были увѣшаны снимками съ картинъ Рафаэля, Доминикино, Корреджіо, Мюрилло, въ богатыхъ золотыхъ рамахъ; въ амбразурѣ оконъ висѣли портреты великихъ поэтовъ и замѣчательныхъ современниковъ на политическомъ поприщѣ. На доскѣ мраморнаго камина стояли небольшіе бюсты: Петра Великаго, Екатерины, Наполеона, Говарда, Вольтера, Ньютона. Яркое освѣщеніе прихотливо играло на вычурныхъ бездѣлкахъ бронзы. Но, разсмотрѣвъ эту комнату, вы приняли бы ее за выставку вещей, продающихся съ публичнаго торга и соблазнительно разставленныхъ для глазъ покупателей.
Графъ посадилъ своого друга на широкій диванъ, который, вѣроятно, созданъ былъ для лежанья, и, придвинувъ къ дивану огромныя кресла, спинка которыхъ упадала назадъ, позвонилъ и разлегся въ нихъ.
— Чаю и трубокъ! — сказалъ онъ вошедшему человѣку. Чай и трубки были принесены.
Викторъ отбросилъ свою трубку и устремилъ нетерпѣливыя очи на Вѣрскаго…
— Не правда ли, Александръ, — произнесъ онъ, — ты сдержишь свое обѣщаніе и разскажешь мнѣ о ней…