Старик-редактор был не один. Спиной к огромному окну, сплошь заваленному разными изданиями, стоял еще молодой человек, с красивым нервным, несколько усталым лицом и черной вьющейся бородкой.
У него были прекрасные, смелые, открытые глаза, глядевшие, казалось, в саму душу. От таких глаз ничего не скроешь, они созданы, чтобы видеть правду и ложь.
Когда я вошла, оба собеседника сразу умолкли. В руках молодого человека была книжка журнала, открытая на первой странице моего рассказа.
«Значит, они говорили о моей повести!» — вихрем пронеслось в моей голове и я мучительно покраснела.
— А-а! весьма кстати! — ласково приветствовал меня, как старую знакомую, редактор. — Садитесь, княжна, гостьей будете, — шутливо добавил он и придвинул мне кресло. — Ну-с, как вы себя чувствуете, молодая писательница? Сколько раз прочли ваш «Сон девушки» в печатном виде?
— Нет, — солгала я храбро, чтобы не показаться слишком глупой в глазах незнакомого молодого человека, — я не успела еще его прочесть.
А сама, по крайней мере, раз десять подряд пробежала мою повесть в первый же день ее выхода из печати.
— Напрасно, — улыбнулся редактор, не поверив мне, конечно, ни на минуту. — А вот Сергей Вадимыч, — он чуть-чуть кивнул в сторону незнакомца, — читал, два раза читал и специально пожаловал к нам затем, чтобы узнать имя автора. Но мы скромны и немы, как рыбы, — шутил старик, — имя автора, скрывающегося под псевдонимом, — тайна редакции!.. Творец «Сна девушки» — некий «Подснежник», и этого вполне достаточно для любопытных читателей.
Я метнула незаметно взгляд в сторону молодого человека.
Он был серьезен. Его прекрасные глаза смотрели поверх моей собольей шапочки, но я чувствовала и сознавала, что он видит меня, не глядя на мое лицо, и мысль обо мне как об авторе «Сна девушки» гнездится в этой красивой голове.
Наступило томительное молчание. Редактор понял мою неловкость в присутствии незнакомого третьего лица и поторопился представить мне молодого человека. Слегка протянув правую руку в его сторону, он проговорил, старательно отчеканивая слова:
— Сергей Вадимович Водов.
Водов? Где я слышала эту фамилию? Решительно не помню, но она мне знакома и хорошо знакома — это я поняла сразу.
Я молча ответила на его почтительный, даже слишком почтительный, как мне показалось, поклон. Он же, бросив две-три незначащие фразы редактору, вышел из кабинета, поклонившись мне вторично.
— Кто это? — не утерпела я не спросить.
— Разве не знаете? Стыдитесь, княжна! Это новое восходящее светило на нашем литературном небе: писатель Водов.
— Писатель?
— Да, беллетрист, но и поэт отчасти.
Поэт? Теперь я вспомнила о нем. Стихи Водова мне попадались часто в разных периодических изданиях. Одно из них я помнила отлично — это было дивное описание итальянской ночи, с прекрасными лагунами и темным небом. Старая тема, но выраженная так жизненно, с такой блещущею красотою и яркостью красок, что, казалось, строки мелодичных куплетов и звонкие рифмы стиха были пропитаны знойной венецианской красавицей природой.
— Так это Водов, автор «Ночи в лагунах», — протянула я не то радостно, не то удивленно и, прежде чем редактор успел мне ответить, продекламировала первый куплет.
— Как, вы даже знаете наизусть? — удивился он. — Непременно поздравлю Сергея Вадимовича с новой почитательницей его музы, да еще такой талантливой, как вы!
— Нет, нет, не говорите! — испугалась я.
Мне живо представились насмешливо вскинутые на меня, жалкую дурнушку, глаза поэта.
И всю дорогу от редакции до дома я, помимо воли, не переставала думать о талантливом человеке со смелыми черными глазами, обладающем таким огромным талантом.
Как-то раз, гуляя по набережной, в сопутствии неизменной Вареньки, заменявшей мне компаньонку, я встретила Водова. Он шел быстро и легко, свободной молодой походкой. Увидя меня, он тотчас же прибавил шага и подошел ко мне просто, как к старой знакомой.
— Здравствуйте, — чуть-чуть приподняв круглую меховую шапочку, произнес он.
Я смутилась. Смутилась, во-первых, потому, что не ожидала его увидеть, а во-вторых, от присутствия Вареньки, удивленно вскинувшей на незнакомого ей господина свои подслеповатые глазки. Но отступать было поздно. Водов освободил свою правую руку от теплой перчатки и протянул ее мне.
Я робко подала свою.
— Славный день, — проговорил он и пошел рядом со мною, стараясь соразмерить свои шаги с моими.
На набережной было много знакомых, проезжающих в экипажах и прогуливающихся по гранитным плитам берега, и все они, как мне, по крайней мере, казалось, и мужчины, и дамы, с одинаковым изумлением поглядывали на меня и незнакомого им моего спутника.
Сначала я смущалась и краснела ежеминутно, но Водов сумел заставить меня позабыть и о праздной толпе, и о досаждающих взглядах, просто сказав:
— Я прочел вашу повесть.
— И? — замирая от волнения, спросила я.
— И… не поверил, что это написали вы, — в тон мне отвечал он с улыбкой.
— Но почему?
— Во-первых, простите, но в ней не видно молодости… Такую вещь должен был бы написать очень долго проживший на белом свете и много горя видевший от жизни человек. Каждая строка в нем, в вашем «Сне девушки», дышит правдой, но такой болезненной, такой вымученной правдой, которую трудно ждать от такого ребенка, как вы. И потом, многие штрихи так ярки и сильны, что повесть производит сильное впечатление.
— Но уверяю вас, — рассмеялась я невольно моему оправданию, — эта вещь написана мною!
— Верю и радуюсь! Ваш «Сон» — вещь далеко не обыкновенная, к тому же талантливая… Предсказываю вам, со временем вы будете большая знаменитость.
Он улыбнулся, но глаза его были серьезны, почти строги. У меня захватило дыхание.
— А мне чуть ли не запретили писать, — через минутное молчание пожаловалась я.
— Кто?
— Близкие… Tante Lise, моя воспитательница.
— Вы сирота?
— Да.
— И богатая сирота, потому что отказывались от гонорара, как мне передавал редактор, — и глаза его насмешливо сощурились.
— Ну, да, — пробормотала я, — мне казалось, что есть много людей… писателей… нуждающихся, бедных, которым нужны деньги, а я, вполне обеспеченная, слишком даже, отбиваю у них заработок.
— Вот вы какая добрая! — улыбнулся Водов. — У нас редко кто заботится о других. Потому-то и нет настоящего счастья на свете. Люди завидуя друг другу, теснят один другого, мешают жить друг другу. А между тем мир велик и места, и дела всем хватит. Если бы я писал так молодо, свежо и сильно, как вы написали ваш «Сон девушки», я был бы очень счастлив.
— Но вы так чудесно пишете сами! Вы написали такую чудную вещь! — искренне вырвалось у меня.
— Какую?
— «Ночь в лагунах».
— Э, полноте, это слабейшая… Я не профессиональный поэт, я романист. Ну, так, видите ли, я пишу много и пишу сильно и хорошо. Я это и сам чувствую, чувствуют и другие. А знаете ли почему? Я пишу тогда только, когда мне хочется, когда нахлынет волна вдохновенья и нет сил с нею справиться, когда душа ноет и томится от чего-то неясного и ожидая чего-то хорошего, светлого, крупного!
Он говорил горячо, взволнованно. Его глаза блестели ярче.
«Зачем он говорит мне все это, со второй встречи знакомства? И что может быть общего между мною и им?»
— Сергей Вадимович, — начала я нерешительно, — зачем вы мне это говорите?
Он посмотрел на меня недоумевающе, как бы проснувшись и увидя меня впервые.
— Зачем, — переспросил он как бы бессознательно и после минуты молчания добавил, — право, не знаю, но мне показалось, княжна, что вы лучше, нежели кто-либо другой, поймете меня, потому что вы такая светлая и чистая душа, такая чуткая и хорошая! Очень хорошая! — подтвердил он серьезно.
Мое сердце забилось радостно.
Ведь вот же нашелся человек, заметивший мою душу, несмотря на мое уродство! И я почти счастливая вернулась домой.
Тася, ты знакома с Водовым? — спросила как-то Лили, заехав ко мне перед уроком верховой езды, который она брала в манеже.
— Почем ты знаешь?
— Тебя видели разговаривающей с ним на набережной, не помню кто, кажется, Вива. Но не в этом дело… Видишь ли, Тася, maman устраивает музыкально-вокальный вечер на днях в пользу бедных. И ей хочется, чтобы на нем участвовал Водов, он очень хорошо читает стихи. Мама и я желали бы, чтобы он прочел что-нибудь… Это в пользу приютов. Мы не знакомы с ним; напиши ему ты от имени мамы.
— Но, Лили, — искренне возмутилась я, — ведь нельзя же его нанимать, как тапера!
— Вот глупости! Никто его и не собирается нанимать, дурочка, он должен быть очень счастлив, мы делаем ему честь, приглашая его на наш великосветский вечер. Наконец, ему заплатят за это!
