— «Ко… ле… ни». Так. Еще что?
— «…Ведь сегодня наш праздник… и я-то знаю… как твое маленькое сердечко дожидалось этого дня».
Здесь Оссовский значительно рисковал и скрепя сердце приготовился уже к какому-нибудь вопросу. Но голова инженера бесхитростно и доверчиво встретила эти слова, предназначенные неизвестной женщине. Оссовский перевел дух и стал диктовать дальше:
— «…Не сердись, дорогая… скоро приеду, а ты увидишь, как я тебя люблю…»
— Ты вдохновенно врешь! — не удержался Михаил, поднимая глаза. — Но… хорошо выходит. Написано.
— «…Я расскажу тебе маленькую сказку, и ты крепко-крепко уснешь…»
— Спокойной ночи. Затем?
— «…Жил-был козлик…»
— Коз-лик?! — расходился инженер. — Вот не подозревал в тебе этаких талантов!.. Ну, что же козлик?
— «…Серенький козлик… да».
— «Да» — неизбежно?
— Разумеется. Продолжай: «…вроде того, которого волки съели…»
— «Съели…» Такие обжоры!
— «Только этот был умный…»
— Сомневаюсь, но все равно. Есть.
— «…Вот он пошел гулять…»
— И получил насморк, Валер?
— Экий ты насмешник, Миша! Осталось совсем немного… Пиши: «А на лугу танцует маленькая козочка… беленькая, мохнатенькая…»
— Танцует! — вздохнул инженер, стараясь не улыбаться. — Значит — балет?
— Да. Ну… «Козлик и говорит: — Я вас люблю…»
— Энергично!
— «А козочка говорит: — Очень приятно!..»
— Действительно! — рассмеялся Михаил. — Все?
— Нет еще… «Так они стали жить-поживать да добра наживать…»
— Или, — сказал Михаил, — как это говорится… да: вам сказка, мне бубликов вязка.
— Последняя фраза, Миша: «Крепко тебя целую и обнимаю, крошка моя. Спи…» Написал?
— Да.
— Ну, спасибо, голубчик.
Оссовский взял бумагу из рук приятеля и внимательно перечитал написанное. Размашистый почерк инженера заполнил весь листок.
— Маккиавелли, — сказал инженер, смеясь и лукаво подмигивая, — не способен обмануть женщину!
— Надеюсь по крайнем мере, — вздохнул Оссовский. — Все мы на этот счет способны.
— Ну, однако… У тебя вон какой талант… Импровизация, вдохновение чувствуется…
— Льстец, — скромно отозвался Оссовский. — Ну, еще раз спасибо тебе.
— Пустяки! — Михаил встал, покачиваясь, и обнял Оссовского за плечи. — Ну, идем же!.. Эта тишина давит меня. Хочу шумов, криков и плесков… Идем!
— Послушай, — сказал Оссовский, ласково отстраняя его хмельную горячую голову, стремившуюся упасть на плечо друга, — я не пойду туда… серьезно. Я устал! Но выслушай…
— Ты всю жизнь был серьезным человеком, — пробормотал инженер, — так не изменяй же себе! Я с-слу-шаю!
Оссовский задумался, смотря в сторону. Потом, видимо затрудняясь, начал:
— Я сделал глупость, Михаил, и вот какую… Ты, пожалуйста, только не обижайся… Я думал отдохнуть здесь, у тебя, почувствовать себя не одиноким… Но сегодня… когда я остался один в гостинице, прошлое с новой силой разбередило мою душу, я почувствовал как нельзя больнее, что никогда и ничем не вытравлю ни дней радости, ни дней тоски… Потом… потом сравнил тебя и себя… Ты моложе, счастливее, любим и любишь… Может быть, это низко и недостойно меня, не знаю, но подумай — жить вместе, под одной кровлей… видеть вас обоих — живое, мучительное воспоминание… Нет, нет! Я поздно сообразил это, но, сообразив, успокоился: я уезжаю завтра.
— Валер! — прослезился расстроенный Михаил. — Ты бредишь… ты нездоров… Я все понимаю… Хорошо… но ведь это же свинство с твоей стороны, а? Показаться и упорхнуть… а? Валер?
— Приходи утром, мы простимся как следует. Да, я переменил номер и… кажется, забыл какой… спроси у швейцара.
— Ну, хорошо, — пробормотал ошарашенный инженер, — у швейцара… но… вот тебе и история! Давай же хоть поцелуемся, а?
Он повис на шее Оссовского и начал его душить. Валерьян не сопротивлялся, но облегченно вздохнул, когда объятия кончились.
— Иди же, иди, Миша, — сказал он расстроенному, охмелевшему человеку, — там ждут, неловко.
— Доставьте немедленно.
— Теперь два часа, ваше-ство, — сказал комиссионер. — Поездов нет.
— А вы возьмите извозчика и пообещайте ему на чай. Вот вам двадцать.
Посыльный согнулся так низко, что можно было опасаться за целость его спины. Оссовский надел пальто, шляпу и вышел из подъезда.
Еще не светало, но в мягкой прозрачности воздуха чувствовалась тонкая свежесть недалекого утра. Пустынные улицы тянулись к темному небу крышами многоэтажных домов; кое-где дремали одинокие извозчики. Шаги Оссовского мерно звучали в тишине, гулко раздавались под арками ворот. Сонные фонари горели на перекрестках, расстилая по мостовой бледный, удрученный свет. Оссовский дышал полной грудью, рассеянно подвигаясь вперед, подавленный напряженным молчанием огромного города…
Он взял извозчика и поехал в ту же гостиницу, откуда выехал сегодня, рассчитывая пожить в тишине укромного, загородного местечка под одной крышей с приятелем. Дорогой он вспомнил Елизавету Сергеевну, письмо и грустно улыбнулся при мысли о радости, с какой будут перечитаны эти строки. Дача смутно рисовалась его воображению, он мысленно проникал в спальню, где, может быть, теперь уже спит тоненькая, наплакавшаяся женщина. Звонок разбудит ее, она получит письмо и прочтет… конечно, не один раз. Снова заснуть ей будет легче.
Оссовский дремотно улыбнулся, чувствуя приближение настоящего, давно желанного сна, и казалось ему, что он слышит тихий, растроганный, полусонный шепот засыпающей женщины:
— …А на лугу танцует маленькая козочка… беленькая…
