- Погоди, говорит, Степан Петрович, - не уходи еще. - А ей говорит: "Нехорошо это... Ну, не прощайте и не миритесь. Об этом что говорить. Он и сам, может, не простил бы, ежели бы как следует все понял... Да ведь и враг тоже человек бывает... А вы этого-то вот и не признаете. Сек-тан-тка вы, говорит, вот что!"
- Пусть, - она ему, - а вы равнодушный человек... Вам бы, говорит, только книжки читать...
Как она ему это слово сказала, - он, чудное дело, даже на ноги вскочил. Точно ударила его. Она, вижу, испугалась даже.
- Равнодушный? - он говорит. - Ну, вы сами знаете, что неправду сказали.
- Пожалуй, - она ему отвечает. - А вы мне - правду?..
- А я, - говорит, - правду: настоящая вы боярыня Морозова.
Задумалась она, руку ему протянула; он руку-то взял, а она в лицо ему посмотрела-посмотрела, да и говорит: "Да, вы, пожалуй, и правы!" А я стою, как дурак, смотрю, а у самого так и сосет что-то у сердца, так и подступает. Потом обернулась ко мне, посмотрела и на меня без гнева и руку подала. "Вот, говорит, что я вам скажу: враги мы до смерти... Ну, да бог с вами, руку вам подаю, - желаю вам когда-нибудь человеком стать - вполне, не по инструкции... Устала я", - говорит ему.
Я и вышел. Рязанцев тоже за мной вышел. Стали мы во дворе, и вижу я: на глазах у него будто слеза поблескивает.
- Вот что, говорит, Степан Петрович. Долго вы еще тут пробудете?
- Не знаю, говорю, может, и еще дня три, до почты.
- Ежели, говорит, еще зайти захотите, так ничего, зайдите. Вы, кажется, говорит, человек, по своему делу, ничего...
- Извините, говорю, напугал...
- То-то, говорит, уж вы лучше хозяйке сначала скажите.
- А что я хочу спросить, говорю: вы вот про боярыню говорили, про Морозову. Они, значит, боярского роду?
- Боярского, говорит, или не боярского, а уж порода такая: сломать ее, говорит, можно... Вы и то уж сломали... Ну, а согнуть, - сам, чай, видел: не гнутся этакие.
На том и попрощались.
V
...Померла она скоро. Как хоронили ее, я и не видал - у исправника был. Только на другой день ссыльного этого встретил; подошел к нему - гляжу: на нем лица нет...
Росту он был высокого, с лица сурьезный, да ранее приветливо смотрел, а тут зверем на меня, как есть, глянул. Подал было руку, а потом вдруг руку мою бросил и сам отвернулся. "Не могу, говорит, я тебя видеть теперь. Уйди, братец, бога ради, уйди!.." Опустил голову, да и пошел, а я на фатеру пришел, и так меня засосало, - просто пищи дня два не принимал. С этих самых пор тоска и увязалась ко мне. Точно порченый.
На другой день исправник призвал нас и говорит: "Можете, говорит, теперь отправляться: пришла бумага, да поздно". Видно, опять нам ее везти пришлось бы, да уж бог ее пожалел: сам убрал.
...Только что еще со мной после случилось, - не конец ведь еще. Назад едучи, приехали мы на станцию одну... Входим в комнату, а там на столе самовар стоит, закуска всякая, и старушка какая-то сидит, хозяйку чаем угощает. Чистенькая старушка, маленькая, да веселая такая и говорливая. Все хозяйке про свои дела рассказывает: "Вот, говорит, собрала я пожитки, дом-то, по наследству который достался, продала и поехала к моей голубке. То-то обрадуется! Уж и побранит, рассердится, знаю, что рассердится, - а все же рада будет. Писала мне, не велела приезжать. Чтобы даже ни в коем случае не смела я к ней ехать. Ну, да ничего это!"
Так тут меня ровно кто под левый бок толкнул. Вышел я в кухню. "Что за старушка?" - спрашиваю у девки-прислуги. "А это, говорит, самой той барышни, что вы тот раз везли, матушка родная будет". Тут меня шатнуло даже. Видит девка, как я в лицо расстроился, спрашивает: "Что, говорит, служивый, с тобой?"
- Тише, говорю, что орешь... барышня-то померла.
Тут она, девка эта, - и девка-то, надо сказать, гулящая была, с проезжающими баловала, - как всплеснет руками да как заплачет, и из избы вон. Взял и я шапку, да и сам вышел, - слышал только, как старуха в зале с хозяйкой все болтают, и так мне этой старухи страшно стало, так страшно, что и выразить невозможно. Побрел я прямо по дороге, - после уж Иванов меня догнал с телегой, я и сел.
VI
...Вот какое дело!.. А исправник донес, видно, начальству, что я к ссыльным ходил, да и полковник костромской тоже донес, как я за нее заступался, - одно к одному и подошло. Не хотел меня начальник и в унтер-офицеры представлять. "Какой ты, говорит, унтер-офицер, - баба ты! В карцер бы тебя, дурака!" Только я в это время в равнодушии находился и даже нисколько не жалел ничего.
И все я эту барышню сердитую забыть не мог, да и теперь то же самое: так и стоит, бывает, перед глазами.
Что бы это значило? Кто бы мне объяснил? Да вы, господин, не спите?
Я не спал... Глубокий мрак закинутой в лесу избушки томил мою душу, и скорбный образ умершей девушки вставал в темноте под глухие рыдания бури...
1880
Примечания
В рассказе отразились впечатления от встреч и разговоров Короленко с двадцатилетней студенткой-фельдшерицей Эвелиной Улановской, сосланной, как и он, в 1879 году в вятскую деревню Березовские Починки. Ей Короленко посвятил в "Истории моего современника" главу "Девку привезли" (т. III, гл. VIII).
Закуржавело - покрылось изморозью, налетом инея.
Из сдаточных - из сданных в рекруты, из рядовых солдат.
Боярыня Морозова - однофамилица героини рассказа, боярыня Феодосия Прокопиевна Морозова в XVII веке, в царствование Алексея Михайловича, несмотря на угрозы и пытки, сохранила фанатическую приверженность "старой вере". Художник В.И.Суриков посвятил ей знаменитую картину (1887).
