Может, боялись засады, а может, просто не спешили сюда, раз весь городок теперь у них.
Весь вчерашний день склад был открыт, и каждый мог из него брать, что хочет и сколько хочет, лишь бы не досталось врагу. Но и половина продуктов еще не была разобрана, а кругом никого нет, набережная безлюдна, и никто ничего не берет больше из склада. Придется все это сжечь.
Старик вошел в склад и быстро перенес оттуда в тайник, в подполье своей хибары ящик масла, бочку повидла, еще кое-что по мелочи. Он составил на это акт, вписал взятые им продукты в накладную и вышел из склад — может быть, найдется какой-нибудь человек, который подпишет акт. Но по-прежнему набережная была безлюдна, до ближайших домов было далеко, да еще вопрос: были ли и там люди? Старик сам подписал акт и в конце приписал: «По распоряжению начальн. прист. учинил сожжение склада. Григорий Чернов» — и расписался.
И все-таки был он уверен, что наши еще вернутся в городок, что немцы — дело временное. Именно теперь, когда, казалось бы, потрясались самые основы советской власти, именно теперь, как никогда прежде, Чернову стала дорога эта власть. И он верил, что Красная Армия еще придет сюда, только он не знал, когда это будет. Он помнил суровые и печальные лица бойцов, отступавших через городок, помнил, как сказал ему кочегар «Чайки»: «Мы еще, дедушка, обратно пароходы пригоним!» — многое, многое он помнил и потому верил: вернутся еще, вернутся!
Войдя в склад, он отодрал несколько досок от ящиков, набрал упаковочной соломы и сложил все это у стены. Потом перекрестился и чиркнул спичкой. Солома занялась, затрещали доски. Старик медленно вышел из склада, не спеша пошел набережной, свернул машинально в боковую улицу — по направлению к суду.
Суда больше в Красноборске не существовало. Наступила пора беззакония. У подъезда деревянного здания, где помещался суд, стояло несколько поломанных стульев, валялись обрывки бумаг, рваные папки да лежала втоптанная в осеннюю грязь чья-то серая кепка. Через улицу, у горсовета, стояли немецкие грузовики, возле них суетились солдаты. Перед церковью на зеленой, немощеной, очень широкой — не по городку — площади, что служила и выгоном для коз, и стадионом, у футбольной штанги лежали несколько трупов в гражданской одежде.
Старик свернул в тихую узенькую Петровскую улицу. Как безлюден был городок в этот день! Редкие прохожие шли в одиночку, молча, поближе к заборам. Не видно было детей, заперты были двери, зашторены окна, точно весь городок забыл, что уже день, пусть сырой, осенний, но все-таки день, что ночь прошла и пора вставать, идти на работу, что детям пора в школу.
Но ночь только начиналась.
На углу Петровской и Пролетарской Чернов встретил Кринкова. Аптекарь одет был парадно, выражение лица у него было бодрое, но шел он тоже — на всякий случай — прижимаясь к стенке. Он нес легко пальто, по-дачному перекинув его через руку, и был без шапки — очевидно, для торжественности. Редкие волосы были тщательно приглажены, сквозь них мертвенно просвечивала желтоватая кожа, капли сырости блестели на ней.
— Здравствуйте, Григорий Андреевич! — окликнул он Чернова. — И вы решили остаться. С праздничком вас, с законной властью.
Сутяга промолчал.
— Извините меня, Григорий Андреевич, но одеты вы что-то очень уж затрапезно, для такого денька могли бы и принарядиться, — продолжал Кринков, не замечая молчания Чернова, весь занятый собой. — Знаете, они ведь любят, когда люди одеты хорошо, это располагает… Ну, а что в городе?
— Покойники на площади свалены — вот что в городе, — ответил Чернов.
— Без покойников нельзя, — наставительно сказал Кринков. — Во всяком деле бывают свои покойники. Нам-то с вами ведь бояться нечего.
Кринков перекинул пальто на другую руку, взглянул на часы и заторопился.
— Ну, иду представиться новым властям. И за вас могу словечко замолвить.
И, не оглядываясь, сгорбясь, он пошел дальше своим путем.
Как ни мал был городок, как ни мало осталось в нем жителей, но никогда не пустовала немецкая тюрьма, и все росли безымянные могилы-траншеи за Рубцовым холмом.
А старика Чернова не трогали. Он жил в добровольном заключении, почти никуда не выходя из своего домика. Лишь иногда выбирался он на обнищавший грязный рынок с чашкой повидла и менял свой товар на хлеб, на муку, а то и на жмых.
Но однажды в полдень пришел полицай и сказал, чтобы старик собирался к коменданту.
«Значит, узнали, что я склад поджег, — спокойно подумал старик. — Теперь все…»
И он пошел за полицаем, уверенный, что не вернется домой. Но потом он заметил, что полицай не конвоирует его, а сопровождает: не подгоняет, приноравливается к его шагу и даже на «вы» обращается.
Они шли по пустынным, печальным улицам. Третьего дня выпал снег, подморозило. На фоне снега дома казались темнее, ниже. Все точно вросло в землю. Городок красотой никогда не отличался, но была в нем прежде какая-то уютность. Теперь весь уют отлетел, серое запустение сошло на Красноборск.
Немецкая комендатура помещалась в клубе кожзавода — туда и пришел старик Чернов со своим провожатым. Полицай ввел его прямо к коменданту, в бывший кабинет завклубом.
Комендант Оскар Дитлофф сидел в кресле за большим письменным столом. Ладно сшитый мундир на старческим сухощавом теле, белое, неморщинистое лицо, пенсне и внимательный, неторопливый взгляд делали его чем-то похожим на военного врача. За маленьким столиком справа от коменданта сидел Кринков. Сидел он на самом кончике стула — из почтительности.
— Господин Чернов, если не ошибаюсь? — металлически четко выговаривая слова, произнес комендант и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Меня несколько удивляет, почему вы до сих пор не явились в комендатуру. Нам все известно о вас.
Наступила пауза. «Сейчас схватят, в тюрьму отведут — тут уж никакого адвоката не будет», — подумал Чернов.
— Нам все известно о вас, — повторил комендант, — и мы умеем отделять, как это говорится? — обратился он к Кринкову.
— Овец от козлиц, господин комендант, — привстав, почтительно подсказал Кринков.
— Мы умеем отделять овец от козлиц, господин Чернов. Нам известен ваш достойный поступок с вашим блюдным сыном. Вы изгнали блюдного сына за его комсомольские взгляды.
— Я не гнал, сам он ушел, — молвил старик.
Кринков сделал старику страшные глаза и испуганно замотал головой: не возражай, мол.
— Не будьте излишне скромны, господин Чернов, — возразил комендант. — Ведь вы не в кабинете советского следователя, забудьте свой страх. Мы ценим вашу любовь к порядку и законности. Мы умеем карать преступников и милова́ть верных нам людей. Да, милова́ть! — торжественно подтвердил комендант, делая ударение на последнем слоге. — И вас мы хотим милова́ть. Нам нужны исполнительные люди. Я предлагаю вам принять участие в наведении порядка. Нам нужен порядок и порядок!
Комендант долго распространялся о необходимости порядка, а затем предложил Чернову стать полицаем. Тот покачал головой.
— Не могу никак. Стар я, чтобы этакое…
Кринков заегозил на стуле, зашипел на Чернова: «Не дерзите старшим!» Но комендант понял отказ старика по-своему.
— О, я понимаю вас. Ваш возраст велик. Но вам не потребуется мускулатуры, вы будете выполнять особые функции.
— Не могу, не тот мой возраст, — ответил старик, глядя в пол.
— Однако у вас плохой характер, господин Чернов! — уже иным тоном произнес комендант. — Хорошо, идите домой!
— Так можно идти?
— Идите, — повторил комендант. — О, я вас понимаю, господин Чернов! Я понимаю вашу азиатскую логику. Вы хитры, вы спекулируете своей хорошей репутацией, вы хотите сразу получить высокий чин. Вы секретно завидуете господину Кринкову, который стал бургомистром! О, я все знаю. Вы отсиживаетесь в своем доме и ждете, когда мы преподнесем вам… что преподнесем?
— Ключи на блюде, господин комендант, — подсказал Кринков.
— Но мы не поднесем вам ключи на блюде, вы должны сами заслужить ключи! Выполняйте функции — и тогда вы пойдете вверх по лестнице и получите хороший чин. Идите и обдумайте эти слова!
Чернов вернулся домой. Его больше не трогали: было ясно, что о поджоге склада немцы ничего не знали. В городке-то, конечно, догадывались, чьих это рук дело, да не выдавали. Мало, мало было в городке предателей, если даже старика Чернова звали немцы к себе на подмогу.
Наступила зима, морозная и многоснежная. Красноборск врос в снега. Городок мерз, голодал, пустел. Росло кладбище. Уже тесно стало крестам в кладбищенской роще, уже пришлось разобрать ограду, и нестройной толпой вышли кресты в голое, бесприютное поле, где свистел ветер, наметая снег на могилы.
Но росло и другое кладбище, без крестов, без надгробных холмиков, кладбище за Рубцовым холмом, где немцы зарывали замученных и повешенных.
