Сойдя с поезда, он отправился не домой, а к Таирджану. Это было важно, необходимо, потому что там было оставлено "на сто лет". Он должен был завладеть этим, чтобы жить "как человек". Этот риск обеспечивал ему жизнь.
Периханым знала о приезде Явера, ведь Таирджан писал ей: "Дорогая, кончается календарный срок Явера. Он придет к нам, встреть его хорошо, как брата моего, дай денег на расходы, пусть выберет себе костюм из моих новых, какой понравится. Подари также пару моих новых туфель и одну из ондатровых шапок, плащ "Тиклас". Он того стоит, ведь столько хорошего сделал для меня..."
Периханым из прихожей включила свет на площадке перед дверью и, посмотрев в глазок, тотчас узнала Явера. Несмотря на раннее утро, она уже проснулась, была в халате, поэтому сразу открыла дверь.
Поздравив его с возвращением, она прошла вперед, чтобы проводить Явера в гостиную, самой переодеться в соседней комнате и сесть поговорить с ним. Однако, обернувшись, увидела, как, щелкнув, открылся кнопочный нож, холодным блеском сверкнуло лезвие и уперлось ей в грудь.
- Говори, где золото!..
Периханым хотела закричать, но Явер не позволил. Быстро "успокоил" он и плачущего ребенка, накрыв лицо его двумя подушками, которые брал запястьями, чтобы не касаться руками. Ни до одного ящика, ни до одной вещи не дотронулся он, только через платок. Точно так же, через платок, он, уходя, прикрыл за собой дверь.
Явер провел здесь около получаса, а то, и того меньше, так что, если его заподозрят, он может сказать, что с поезда отправился прямо домой. Ехал сначала автобусом, потом шел пешком. От автобусной остановки до дома минут десять хода. Но сколько прождал он автобус у вокзала! Сойдя с поезда в шесть часов утра, целых сорок пять минут добирался до дома! Все знают, как в это время работает транспорт...
Вскоре он узнал, это это убийство повесили на кого-то другого. На следствии и позже на суде тот человек не признал себя виноватым, но ему не поверили...
И вот теперь Прошляку казалось, что голос того младенца, так им и не выясненного - сына или дочери, Периханым и Таирджана, - на одной из "ксив", что Зверь с Тигром складывают под подушку. И сама "ксива" эта - живая, одушевленная, потому что жив убитый им ребенок. Он ожил и плачет, давясь слезами и криком.
"Расправьтесь с этим недостойным, с этим неблагодарным, который топчет хлеб, что делили с ним, - просит он. - По законам вашей жизни можно воровать, грабить, но не убивать таких, как мы. Ваши законы позволяют убивать в банках, сберкассах, везде, где хранится государственное добро, но и то лишь в случаях исключительных. А моя мать? Чего только не везла она туда, где мольбой, где слезами добиваясь разрешения пропустить, даже если не положено. Молодая женщина, врач, из любви к мужу переступила через недозволенное, через то, что было чуждо ее взглядам и убеждениям. Где только не побывала она, доставая анашу для этого самого Явера - Прошляка, названного брата моего доверчивого отца, Таирджана, который никогда не предавал того, с кем делил хлеб.
И сколько этой анаши она везла с собой каждый раз?! Упаковывала во множество пакетов, прятала в разных местах, чтобы при проверке, если найдут один, наверняка, другой не заметят. Пусть Явер курит в свое удовольствие, убивает срок. Многое из того, что привозила мать, отец просил именно для него. Ему хотелось, чтобы ни друзья, ни враги его так называемого брата Явера, освобождавшегося раньше него самого, при встрече и подумать не могли, что он здесь мучился, страдал, изошел душой и телом. Наоборот, пусть все говорят, что он будто из санатория вернулся. Мать ничего не жалела для этого коварного "братца" в угоду моему дорогому отцу Таирджану. Она с радостью распахнула ему двери своего дома, но так и не успела открыть шифоньер, где все было приготовлено для Явера. Бери все, ты - дядя нашего малыша, одевай, носи, что глянется, остальное упакуй в чемодан и забирай с собой, это все - твое.
И деньги вот возьми, положи в карман, трать, пока на работу не устроишься, будут еще нужны - приходи.
К Яверу ни разу никто не приехал, не поинтересовался, есть ли он, нет ли его, ни мать, ни отец, ни братья, ни сестры, ни друзья, ни знакомые. Он сидел уже в третий раз, и все отвернулись от него, как от пропащего человека. Если бы он хотел исправиться, так стал бы человеком, освободившись в первый раз. Ну, а раз и после второго раза ничего не понял, так что ж тратить нажитое на него да на дальнюю дорогу? Не на улице ведь найдено нажитое это, не с неба упало и не выросло само по себе, как пырей.
В этой хватке время тяжело достается копейка, потом и кровью изойдешь, стыд потеряешь и совесть, пока что-то тебе перепадет. От таких, как он, только убытки одни, никакой пользы, ничего хорошего. Так лучше пусть его вовсе не станет, и не его одного, а и сотен, и тысяч, и миллионов таких, как он. Что жалеть их? Это горе - не горе. Ни у кого сердце не заболит, ни взор не затуманится, ни слеза не набежит. Наоборот, чувствуешь облегчение оттого, что одним таким меньше стало... Как хорошо!.. Как хорошо!..
Из-за какогото борохла Прошляк там убил моего отца, здесь - мать. Может ли мужчина посягнуть на жизнь другого ради того лишь, чтобы жить в свое удовольствие?
А меня за что убивать? Какую опасность представлял для него ребенок, которому и сорока дней не было? Плакал я, голоден был, сунул бы мне в рот соску, я и замолчал бы, уснул. Когда же снова заплакал бы, уже собрались бы вокруг соседи, а Явера и след бы давно простыл.
Мать осиротела без отца, а я потерял и их, и себя. Остался только дом, пустой, осиротевший. Мать и отец ушли из жизни, из бытия, где у них были имена. У меня даже имени не было еще. Мать собиралась написать отцу, чтобы он дал мне его. Не судьба! Вот как я ушел из этой жизни, из своего времени, не оставив даже имени... Наш с мамой могилы рядышком. Моя - совсем маленькая, на ней надпись: "Безымянный первенец Периханым и Таирджана". И мир не перевернулся! Не разрушился!
Эй, небеса и земли! Есть ли вы? Если есть, то почему мои крики и стоны не вызывают в вас жалости и сострадания, рыданий и слез? Вы ведь есть, Вы извечны! Если сейчас молчит ваше каменное сердце, то когда же оно заговорит? Говорят, вы справедливы, почему же так затянулся ваш праведный суд?.."
... Прошляк снова сел, обхватив колени. В самый раз было бы пройтись по камере, "потасовать", но тех, кто наверху, наверняка, разозлило бы его "безвинное" прогуливание. Если б он мог походить, размяться, может, удалось бы избавиться от этих мыслей об убитом ребенке, от его обвинений, которые действуют и потрясают гораздо сильнее всех обвинений и приговоров, услышанных им в своей жизни. Чем больше он сидел неподвижно, тем больше как будто ослабевало сопротивление его тела, голос же, от которого болезненно ныло все его существо, усиливался с каким-то нездоровым торжеством...
Отворилось окошко в дверях, и огромные черные руки с крепкими запястьями протянули в него доверху наполненный бумажный базарный пакет.
Прошляк взял его и передал его по назначению.
Тигр со Зверем выложили содержимое пакета между своими матрасами. Здесь были яблоки, груши, мандарины, лимоны, трехлитровый баллон, почти до середины наполненный шашлыком из индейки, а выше осетровым. В этом "подогреве" был еще лаваш и бутылка пятизвездочного коньяка. На горлышке записка - "От братвы из пятьдесят шестой".
- Эй! - позвал Зверь, делая Прошляку знак рукой подниматься к ним, но тут же передумал. - Нет, стой там!
Прошляк был уверен, что к столу его не позовут и ничем не угостят: он был еще черен, не раскрыт и сходки не прошел пока.
- "Сетка" здесь есть?
Зверь держал папиросу в левом углу рта, дым от нее поднимался к его густым, сросшимся, нависающим над глазами бровям. Один глаз он прищурил, скривив и приподняв угол рта с зажатой папиросой. Правый же глаз при этом округлился, как у совы.
- По-моему, быть не должно, - ответил Прошляк.
Тигр, подвинувшись вперед, свесил вниз ноги.
- Не крути! Есть или нет?
- Откуда мне знать?
Зверь тоже опустил вниз ноги, проведя ими перед носом Тигра, и стал поигрывать одной из них. На обеих было написано "Они устали".
Протягивая Прошляку "ксиву", он сказал:
- Читай! Громко, вслух, чтобы мы слышали!
Прошляк внутренне весь напрягся, стараясь держаться спокойно. В такой момент, да еще в таких условиях подавить волнение. Не подавать вида никому не по силам: выдать могло все - и взгляд, и малейшее изменение голоса, движение, жест, а эти двое слишком опытны, чтобы что-нибудь упустить, не заметить. К тому же в руках он держал "доказательства", а это не то, что кто-то там сказал, другие, передавая, прибывшим сверх того, изменили, как хотели, хорошего сделали плохим, плохого - хорошим. Это была сама правда, правда в чистом виде, справка о том, что и как было в действительности, разложенной по часам и минутам.
- Вам не обязательно! Обойдетесь, - Прошляк тоже был не лыком шит. "Гремел" когда-то в свое время, как и они, и у него было прошлое, которым он мог гордиться. "Читай громко, чтобы мы слышали!" - было оскорблением. Они не должны были так говорить, пока ничего не доказано. Своим ответом Прошляк указал им на то, что они не правы. Те промолчали, и Прошляк прочел "Ксиву" про себя.
