Истома пропал… Как его выручить? Пойти самой, упасть воеводе в ноги, пусть шлют назад в немецкую землю, лишь бы вместе…
И в дождливую ночь под мостом до рассвета мучил Авдотью кошмар, будто умер маленький некрещеный сынишка и нечего есть, пуста грудь, а Первушка просит ее: «Дай есть! Дай есть!» — и она сует ему ссохшийся и растрескавшийся сосок, и Первушка впился в грудь зубами, словно волчонок…
От боли с криком проснулась Авдотья…
— Что ты? Что ты, Дуняша?! Душа… — с заботливой лаской шептал ей Истома…
Не поверив себе, приняв Истому за продолжение кошмара, спросонья Авдотья вскрикнула еще громче… Потом долго плакала, дав волю слезам, прижимаясь к груди мужа, жаловалась, словно скопившиеся слова жалобы прорвали плотину и не могли уняться…
Они решили не уходить никуда из Новгорода и искать Федюньку между нищих толп и скоморошьих ватаг по площадям, у часовен и по папертям церквей.
Поиски не привели ни к чему. Побродив по папертям и площадям, Истома услышал только одно: что какая-то ватага скоморохов откочевала недавно от города в сторону Пскова.
«Может, у них Федюнька? Ведь скоморохи идут, как ордой в набег, — стоят у сел, городов, может, успеем настигнуть! — думал Истома. — И не силой отнять, так умолить добром. Может, сжалятся над материнской скорбью. Разбойники, скоморохи, чай, те же люди, не хуже приказных и воевод, — и те иной раз пожалеют да правдой судят!..»
И они покинули город, принесший им так много горя.
1
После отслуженной панихиды в доме остался пряный, нерассеивающийся запах ладана. От этого запаха душный июльский зной казался еще томительней, хотя непомерно толстые стены дома и в лютый зной хранили прохладу.
Только что в этот день схоронивший отца молодой псковский богач Федор Емельянов перед сном спустился во двор. Он хотел показать челядинцам, что место отца не пусто и сын сохраняет во всем прежние обычаи и порядки. В белой льняной рубахе, ласкавшей холодком тело, он обошел во дворе все строения: и двери по-отцовски потрогал, и потянул висевшие в пробоинах замки, хозяйским словом, подражая отцу, строго и ласково понукнул караульщиков, погладил цепных собак, спущенных на ночь с привязи, и, не отцовской, легкой походкой поднявшись по узкой каменной лестнице, вошел в свою спальню. Он заметил, что жена была не одна — со старухой мамкой. «Призвала старуху, страшась упокойника, а я, дурак, не смекнул и одну ее тут покинул!» — упрекнул себя Емельянов, ласково взглянув на жену.
Он зевнул, потянувшись большим, сильным телом.
— Не могу спать на перине. Вели кинуть на пол сенца, — сказал он старухе. — На дворе бы лег, да боюсь — комары окаянны замучат.
Тишина царила в большом доме. В каждой комнате горела перед иконами лампада, напоминая о только что похороненном покойнике, но разноцветные огоньки вместе с тем создавали общее чувство мира и отдыха после трех суетных похоронных суток.
В бледном розовом блеске лампады одетая в белую сорочку жена, кормившая грудью младенца, показалась Емельянову умилительной, «словно божья матерь с иконы». Он отогнал от себя грешное сравнение, но все же залюбовался ею и почувствовал счастье человеческой теплоты и уюта.
«Вот так бы и жизнь прожить тут, — мелькнуло в его уме. — Жить бы жить да не стариться!»
Но тотчас беспокойные мысли о завтрашнем дне заслонили ощущение мира и благодати: покойник старик Емельянов держал все дела до последнего дня в своих жилистых и костлявых руках. Считая, что будет жить еще много лет, он не спешил передать сыну хозяйство. Только тогда, когда в воскресенье после обедни, за пирогом, почувствовал себя плохо и не мог сам выйти из-за стола, он понял, что просчитался и смерть стоит в изголовье. Он тотчас послал за трезвым попом, отказавшись исповедаться у случившегося тут же и крепко подвыпившего протопопа[21]. После соборования[22] он призвал гробовщика, заказал себе гроб и только тогда обратился к сыну:
— Вишь, Федька, как житье-то кончается… Ехал, ехал да вдруг с небеси… слышу голос господень: «Тпру, сивый мерин!.. Приехали!» Тут тебе и кресты…
— Оправишься, батя! Еще сто лет жить, — дрогнувший голосом возразил Федор.
— Врешь… приехали… Ну, Федор, стало пора… там старуха ждет… Поклон от тебя отдам. Беда, что тебя дураком оставил. Чаял, еще поспею во всем. Мой завет тебе ныне… таков: Филипп Шемшаков тебя николи ни в чем не омманет… Ему и верь во всех справах. Ты над ним не гордись — он разумен и прям в делах. Его совета слушай, как моего… Он свои алтыны роет, как крот, а на чужие рубли у него взор орлиный и взлет соколий и советы добры и отважны. С ним добра наживешь… Ну, прощай, я сосну часок… Вишь, язык ленив… молвить слово… Христос с тобой. Пуще других товаров жита держись… Жито не выдаст — без хлеба кто жив!
С этими словами старик повернулся к стенке. Федор вышел из спаленки, стараясь не зашуметь. Но старик отец больше уже не проснулся.
Внезапно неопытный двадцатипятилетний Федор остался один хозяином шести хлебных лавок, лабазов да кое-какого добришка еще…
Филипп Шемшаков, площадной подьячий[23], подручный отца, был нужен немедля, но он был в поездке в Новгород и Москву за товаром…
Десять лет знал Федор этого маленького юркого человечка с сивыми редкими волосами и реденькой бороденкой, одетого в серый потертый сукман. Федор привык, что ни одно важное дело не делалось отцом без этого человека, который всегда был полон хитросплетенных замыслов. От отца Федор знал, что при любых неожиданных поворотах судьбы Филипп никогда не терялся и находил из всех трудностей быстрый, разумный выход. Корыстный, жадный с другими, он был верен во всем Емельянову, и верность его была проверена большим испытанием.
В те годы, когда со шведами был подписан Столбовский мир, Шемшаков был приказчиком емельяновских лавок в Ивань-городе и Яме. Он не покинул хозяйского добра шведам и не убежал. Когда все торопливо и за бесценок стали распродавать добро, Шемшаков на хозяйские деньги стал это добро скупать, и на него никто не был за это в обиде: никто не думал о том, что он наживается на чужой беде. Все думали только о том, чтобы он купил, и были ему благодарны за то, что он выручает. Старик Емельянов с попутными шведскими купцами не раз посылал ему письма. Описок не было.
«Плакали денежки за рубежом!» — заключил старик Емельянов…
И вдруг три года спустя Шемшаков явился, тайно перебежав границу. Придя в лохмотьях, он под оборванным платьем принес несколько десятков иноземных золотых — все сполна хозяйские деньги, ухитрившись продать шведским купцам емельяновские товары да еще получить со шведов и наемную плату за каменные лавки.
Став ближайшим помощником старика богача и взяв на себя все ябедные дела[24] емельяновского торга, Филипка честно заботился о восстановлении того, что было потеряно в годы Смуты. Сам он обзавелся во Пскове домком, взял за себя посадскую девушку лет на пятнадцать моложе его самого, которая народила ему за десять лет кучу детей. Филипп не знал, что такое убыток. Удача сама давалась ему в руки, но для себя он торговли не вел. Свои деньги он давал в рост под заклад, осторожно накапливая богатство. Он был богомолен, жертвовал на церковь, в своем приходе несколько лет был церковным старостой, а бывая в Москве, каждый раз покупал за полтину свечу чудотворной иконе Иверской божьей матери[25], образок которой носил на шее и которая, как он говорил, спасла его от шведских солдат, когда он перебирался через рубеж…
Скупой и робкий в своих делах, не решавшийся ввериться большой торговой удаче, медлительный и мелочной, Филипка любил глядеть, не рискуя своим добром, как удачный и смелый замысел множит чужие богатства. Широкий размах емельяновских дел ею привлекал, и он любил подзадоривать старика на решение трудных и дерзких задач, потирая руки и радуясь каждой удаче.
Молодой Емельянов ни за что не признался бы никому, даже Шемшакову, в том, что про себя он побаивается новой и сложной жизни, которая раскрылась перед ним после смерти отца. Он повторял пока заученные слова и движения старика, но сам не знал еще, как будет жить и действовать дальше. Он знал одно, что торговая жизнь не стоит на месте, что завтрашний день надо будет начинать с каких-то наказов, притом таких, чтобы ни один из приказчиков не почуял его неопытной слабости.
«Хоть бы во сне явился покойник да подсказал, чего деять!» — подумал Федор.
Он вздохнул и начал развязывать опояску, готовясь ложиться, как вдруг послышался стук молотка у ворот. Забрехали собаки.
— Спаси господь! Что стряслось? — пробормотал Федор, через глубокое окно в каменной толстой стене прислушиваясь к бряцанию запора и голосам людей во дворе.
