- Непутевая? - сочувственно спросила она Галину Николаевну, кивая на дверь.
- Кто? - та смотрела на Нюру, не понимая.
- Ну... племяшка... или кто она вам?
- Нюра! - удивленно воскликнула Галина Николаевна. - Вы что? Это же Лина! Вы не узнали? Вы же так любите на ее портрет смотреть... Нюра тихо ахнула и откинулась на стуле.
- Вот те на... - медленно проговорила она. - А я-то весь день думала где ее видела? Не признала...
Теперь ей уже было непонятно: как же, в самом деле, она не узнала Лину? Может быть, потому, что на портрете та смотрит вбок, ускользающим взглядом, а - живая, настоящая заглядывает прямо в глаза?
Нюра пожала плечами и повторила:
- В косыночке этой... веснушки... така молоденька... Не признала.
- Молоденька... - с горечью сказала Галина Николаевна. - Ей уже под тридцать, Нюра. У нее уже Андрюшка на будущий год в школу пойдет... С мужем рассталась давно... - И еще раз тихо добавила: - Под тридцать... А счастья не было и нет.
- Ишь ты... - вздохнула Нюра понимающе и тронула Линину книгу на подоконнике - черно-белую.
- Не по-русски чего-то написано.
- По-английски. Это Торнтон Уайлдер, писатель такой...
- Ишь ты, - еще раз удивилась Нюра, - так - прямо и шпарит?
- Лина преподает язык в институте.
- Вот те и девочка, - подытожила Нюра... - Ладно, хорошо у вас, однако идти пора... Позвоню только кое-кому... Можно, Галинниколавна?
- Ну конечно, Нюра, - рассеянно кивнула та, продолжая думать о своем. Представляла, как Лина едет сейчас в метро - в черном пальто, черной шляпке, шарф черно-красный вокруг шеи обмотан, вокруг шеи... А может, вспоминала лицо своего - молодого Володи, с рассыпанными на лбу темными волосами, с ухмылкой веселой и этим: "Почему фильде-перс? Почему не фильде-грек?".
Нюра порылась в своей хозяйственной сумке, достала красную записную книжку, всю исписанную - ой-ей - какими адресами, и уже на пороге спальни обернулась вдруг и спросила:
- Галинниколавна, а портретик-то кто с ее делал? С Лины-то?
- Брат. Он художник.
- А-а... - протянула Нюра. - Ну, тогда понятно... От брата не скроешься. Брат родной - он все видит. Ему улыбайся, не улыбайся.
- Да, - сказала Галина Николаевна. - Очень талантливый художник, но тоже, знаете, Нюра, - свои капризы, свой характер. Эти таланты обычно такие тяжелые люди.
- Эт мы знаем! - заверила ее Нюра, навидавшаяся на своем веку "талантов".
- Вот Лина и тянет двух своих мужиков - брата и Андрюшку. Да еще диссертация на шее, никак закончить не может... - И спохватилась: - Ну, звоните, Нюра, звоните!
Через минуту Нюра уже кричала в трубку своим смешным тонюсеньким голоском:
- Софь Марковна, вы обои-то возьмете? На "Войковской"... Краси-ивыя, обои-то... Красные, с золотым... Ой, краси-ивыя!..
Вечером, сидя у телевизора, Галина Николаевна услышала, как отпирают входную дверь. Она устремилась в прихожую.
Там стояла Лина - опаленная морозцем, припорошенная снегом, как-то странно, безудержно, болезненно веселая.
- Лина?.. - растерянно пробормотала Галина Николаевна и умолкла.
- Он на тренировке, - громко, внятно, как глухонемой, объяснила ей Лина не раздеваясь. Словно она пришла сюда только затем, чтобы объявить это.
- На какой тренировке? - тихо спросила Галина Николаевна.
- Ка-ра-тэ! Это сейчас очень модно. - Она засмеялась. - Вот записка: "Я на тренировке. Заночую у Афанасия. Завтра звякну, не скучай, целую". - Ее тонкая рука судорожным движением сильных длинных пальцев смяла записку и сунула в карман пальто.
- У кого? - зачем-то спросила Галина Николаевна, хотя ей было абсолютно все равно, где он будет ночевать.
- У Афанасия, - охотно, живо объяснила Лина. - Тренировка кончается поздно, в одиннадцать, а от Афанасия ближе утром на работу. Точка. - Она заплакала, опустилась на банкетку в прихожей и стала медленно разматывать шарф.
Галина Николаевна бросилась на кухню, схватила чашку, накапала в нее валерьянку.
- Линочка, детка, выпейте... - рука, держащая чашку, дрожала.
Лина опрокинула жидкость в рот движением, каким Нюра опрокидывала содержимое фужера, и, вынув из кармана десятку, сказала:
- С чего это вы взялись содержать меня, гражданка Монте-Кристо? Я и сама богатая женщина. У меня, если хотите знать, до отъезда еще четвертак остался, - она подняла на Галину Николаевну заплаканные глаза и улыбнулась.
Галина Николаевна опустилась рядом с ней на банкетку, хотела сказать, что все перемелется и должно же, в конце концов, все у Лины образоваться, но проговорила упавшим голосом:
- Лина, Лина... Вот вы уедете в среду... и опять - такая тоска...
В Мытищах Нюра вышла из вагона электрички, подхватила хозяйственную сумку, отягощенную продуктами, и медленно пошла по знакомой дороге к автобусной остановке.
На углу, в световой трапеции фонаря, моросил мелкий суетливый снежок.
Почему-то именно здесь, почти дома, возле длинного серого забора, Нюре всегда казалось, что вот она свалится сейчас прямо на дороге, свалится, раздавленная грузом целодневной усталости, и останется лежать в блаженном безразличии к проезжающим машинам, к клиентам, записанным на завтра, к собственным детям - Коле, Вальке...
Она глубоко вздохнула, крепче ухватилась за ручки тяжеленной хозяйственной сумки и подумала: "Ниче-о, может, все добром еще кончится. Чего это я вскинулась, не узнав толком? Может, они по-людски все захотят... Ниче-о, Валька-Валек, ниче-о..."
На фонарном столбе сидела лохматая носатая ворона и над чем-то мрачно хохотала. Ворона была похожа на одного известного композитора, у которого Нюра убирала регулярно через среду.
- Сколько вы заплатили Нюре? По таксе? - спросила Лина.
- Добавила рубль, - сказала Галина Николаевна, - она сегодня хорошо поработала.
Они пили чай на кухне. Лина, в голубой косынке, в хозяйском халатике, сидела на кушетке, уткнувшись подбородком в приподнятые колени, и медленно листала подсунутый Галиной Николаевной старый журнал мод.
- А у нас сейчас такая благословенная, такая ясная осень, - мечтательно проговорила Лина, отрываясь от картинки с казенными женщинами. - Небо синий омут, такое гордое, высокомерное, ни к чему отношения не имеет... Платаны еще не облетели... - И потом тряхнула головой и сказала, виновато улыбаясь: - Вообще-то у них и в самом деле строго с этими тренировками. Говорят, если пропустить одну, то исключают из секции.
Галина Николаевна вскочила, нервно заходила по кухне, говоря, что Лина неисправима, что она погубит, растопчет свою молодость и что она должна поставить в этой истории красивую точку.
А кутерьма снежинок за окном становилась все сумбурней. Сухие белые крошки снега бились о стекло настойчиво и исступленно, словно хотели ворваться в дом, вмешаться, внести ясность... Может, знали что-то такое, что неведомо было людям. Или наоборот - не знали ничего, а просто безудержно и смятенно хотели жить, жить, не загадывая наперед о своей судьбе, не ведая ее.
1980
